Рыбья кость
Шрифт:
И на черном горле — плотном воротнике свитера — билась рыжая лампочка.
Марш улыбнулась, не глядя закатала рукав и стянула манжету.
…
Нет лабора на ринге, нет фигурки в голубой виртуальной модели, и черного лабора с красными глазами тоже нет.
Это она стоит, подобравшись, на белом квадрате ринга, окруженном чернотой. Она дышит глубоко и ровно, а ее щупальца — черные и живые — скручены в тугие спирали. Другие, раненные, висят вдоль тела, побелевшие, словно уже
И не видит противника, потому что ее глаза — только яркие пятна, чтобы отпугивать хищников крупнее.
Но она чувствует. Чувствует кожей холодное пространство ринга и — невозможное — бьющееся тепло. Почему невозможное?
Разве это имеет значение.
Наверное это все потому что мне скучно. Впадать в любое подвернувшееся безумие — гораздо веселее, чем жить как нормальные люди, а, Прошлая-Я? Расцарапать лицо, представить себя монстром, устав таращиться на старого лабора — это я от тебя нахваталась. Да, от тебя, и не нужно так смотреть.
В этом не виновата ни твоя мать, ни Рихард Гершелл — ты хоть знаешь, как мать выглядит сейчас? Ах нет, откуда, ты ведь не можешь стать Я-Сегодня.
Воздух дрожит рядом, теплый, сухой и резкий. Так воздух дрожит вокруг врагов.
Тех, кто нападет, попытается сожрать, обожжет, покалечит. Тех, для кого у нее остались живые щупальца и ядовитое жало.
А я знаю. Мама больше не пытается казаться молодой и перестала красить волосы. Она больше не надеется, что у нее получится. Я слежу за ее конвентом — для этого у меня есть анонимный аватар. Захожу раз в несколько месяцев, сажусь в углу и смотрю на нее, а она никогда не смотрит на меня.
Тебе бы понравилось. Это ведь такой хороший повод пострадать.
Ей мешают мертвые щупальца. Из-за них она становится неповоротливой, пропускает удары. А вот холодный отпечаток на боку — почему-то когда она пыталась отмахнуться щупальцем, оно ушло в другую сторону.
Мама до сих пор не растеряла таланта — она все еще умеет создавать вокруг себя мир, в котором хотел бы жить каждый. Про ее конвенты до сих пор пишут, что они дышат теплом даже без тактильных модификаций.
Я вчера видела, как аватар в виде имбирного пряника рыдал после ее трансляции. Пряник, ты только подумай — это же просто крик отчаяния, Гершелл такого на руках бы носил. Идеальный пациент «Сада», так хочет уюта и внимания, что притворяется выпечкой. Ему бы точно понравились еженедельные чаепития на терапии.
Почему ты никогда ей не верила? Почему ты так и не смогла ей поверить?
Я-то теперь вижу, что она никогда не притворялась.
Может, тоже было покалечено? Нет же.
Но
Ничего, у нее еще много. Щупалец много, а противник всего один.
Один?
Маме всегда нужна была большая семья. Все ее виртуальные кружевные салфетки и скатерти оттенка «пыльная сирень», виртуальные булочки с миндалем ее аватар — эта очаровательная пухленькая домохозяйка из древних фильмов.
Интересно, хоть один нормальный человек думает о цианиде, когда чувствует запах миндаля?
Ты не верила, потому что видела за аватаром настоящее лицо?
Наверное, у ее противника тоже есть щупальца. Почему-то всего два — они дрожат, тянутся к ней враждебным теплом. И все пытаются ее обмануть — пытаются схватиться за жало, хорошо, хорошо когда противник глуп и не чувствует, что оно покрыто ядом. Пусть хватает.
Он умрет, и она сможет долго жрать его труп. Долго, пока не придет следующий.
Нет, конечно нет. Ты ведь всегда знала, что настоящее лицо — не обязательно то, которое мы видим в зеркале. И Леопольду, со всей его коллекцией авататов на любой случай, ты поверила сразу. Ему и всем его аватарам, ну кроме последнего, конечно. Даже для него это было слишком.
Матери ты не верила, потому что была единственной причиной, по которой в реальности у нее не было ничего.
Почему тебя это тревожит, Прошлая-Я? Теперь это я причина всех ее несчастий. А ты совершенно свободна.
Здесь бы подошел злодейский смех, но кто придумал, что я склонна к таким жестам?
А если умрет она — ее сожрать не сможет никто. Под ее кожей — ядовитая ледяная белизна, горькая на вкус, обжигающая кожу и чешую.
Славно.
Ей не хочется, чтобы кто-то жрал ее труп, хоть она и не должна, не может задумываться о посмертии.
Когда Леопольд начал спрашивать о приступах, ты не хотела рассказывать. Из тебя всегда было трудно вытянуть хоть слово правды. Вы с матерью и здесь были контрастны — избыточная открытость и полная изолированность.
Полная изолированность, да, Прошлая-Я, запертая в башне-конвенте, здесь снова подошел бы злодейский смех.
Леопольд сразу заметил.
Зачем ты ему рассказала, зачем призналась? Это ты во всем виновата.
Но он не умирает — дергает за жало с такой силой, что ее окатывает холодом, будто она попала в ледяное течение. Она злится. Сжимает его щупальце своим и бьет жалом, всем весом — не отравить так проткнуть, отомстить, а потом сожрать.
Ее противник — странный. Кружит, принюхивается и не нападает. Больше не пытается хватать, тянуться или обманывать, и зубов у него, кажется, нет.