Рыцари черешневого цветка

Кирицэ Константин

— Ой, горюшко, мадам Урсу! Как вы можете говорить так?! Ведь там столько неслыханных опасностей!.. Мне сказал охотник. Ведь там столько пропастей, вода без дна, полным-полно зверей… там есть даже духи, мадам Урсу… Вы слышали? Говорят, выходят ночами и вурдалаки, и призраки… Майор клялся честью, что видел там всякие видения… Он встречал там и Добреску, очень почтенного мужчину… И Олениху, это, наверное, бывшая боярыня… Он сказал мне, что не верит, что кто-то возвратится оттуда живой… ей-богу, мадам Урсу! Он меня просил, чтобы я не пускала Ионела, и еще он меня просил пересказать это и другим родителям… В особенности вам, так как вы же моя соседка…

Женщина выслушала все, часто кивая головой, словно подтверждая каждое слово гостьи в красном халате.

— Я не говорю, что нет опасностей и зверей, — говорила она. — Но опасности же встречаются повсюду, на каждом

шагу. Идешь улицей, а тебе может упасть кирпич на голову, или ты споткнешься и сломаешь себе ногу… И даже в доме можешь подскользнуться на ступенях и сломать шею, как это произошло год назад с мадам Василиу. И звери встречаются на каждом шагу, одни настоящие, вторые — в человеческом облике… И здесь, у нас, на склоне холма зимой появляются волки. А они же появляются и летом… Что же до вурдалаков, призраков и других явлений — то это все басни, выдуманные для того, чтобы пугать грудных детей.

Мама Ионела немножко скривила нос, услышав такие слова от мадам Урсу. Но это быстро прошло. Другое донимало ее: старушка не хотела верить тому, о чем говорил охотник.

— Итак, вы не верите в духов, мадам Урсу? Пусть Вас бог бережет!

— А что же мне делать, если за пятьдесят лет я не встретила ни одного духа, ни доброго, ни лихого? Я говорю себе: береги меня, боже, от людей, а от духов я уберегусь сама!

— Итак, вы верите, что ни один дух не нападет на парня?

— Пусть даст бог, чтобы это была единственная опасность… Я не говорю, что их не будет… Но чтобы поломать руку или ободрать ногу, то такое и в доме может случиться. Пусть они берегутся и остерегаются. А то плохо, когда человек сызмальства приучается ко всему готовому. Иначе вырастет боязливым, словно заяц, и ничего не будет знать, словно птенец…

— Да… наверное, Вы правы, — начала успокаиваться мама Ионела.

— Разрешите ему, соседка, пусть отправляется! Когда уже и девчата собираются в дорогу! Что, они более защищены от опасностей, чем ваш сын? Видели бы вы доктора Истрате, как он подгонял дочку…

Ионелова мама не знала, что еще сказать. Она забыла о страхе, который вынудил ее перейти через улицу в халате и в тапках. Она возвращалась домой уже в другом расположении духа. А возле калитки даже поблагодарила мать Урсу за то, что подбодрила ее.

— Так уже устроен человек, — ответил ей старушка. — Надо по-хорошему думать о завтрашнем дне, так как если у тебя в голове только черные мысли, то такая жизнь не может называться жизнью.

— Правда ваша, мадам Урсу…

— И ничего не бойтесь… — решила старушка полностью развеять всяческие страхи своей гостье. — Если ваш парень разобьет голову или даже поломает ногу, то быстро вылечится, так как доктор Истрате дал им полную сумку врачебных инструментов и лекарства…

Мама Ионела задрожала и чуть не выскользнула из халата.

9

В парикмахерской «Гигиена», известной во всем городе, двое работников ждали часа закрытия. Один из них, высокий мужчина, такой высокий, словно природа утратила ощущение меры, наделив его таким ростом, давал перед вторым бесплатный спектакль оперной музыки. Так он делал всегда, когда не было клиентов. А поскольку такое случалось довольно часто благодаря давним неписаным законам, которые вменяли в обязанность жителей города пользоваться только собственными бритвами, а стричься лишь накануне больших праздников, его высочество со временем стал довольно известным артистом. Правда, аудитория была не очень многочисленная: лишь один меломан в лице его коллеги, да и репертуар весьма не богатый: одна-единственная ария, зато это — бессмертная каватина его пращура по цеху из Севильи. Может, сама ария и не передавалась с чрезмерной музыкальной точностью, так как там иногда переплетались между собою бекары и бемоли, одни ноты удлинялись, другие исчезали совсем… зато исполнитель проявлял столько энтузиазма и так жестикулировал, что даже Тито Гобби или Рикардо Страччиари не могли бы сравниться с ним. Он готовил арию, выгибая спину дугой. Потом клал чистое полотенце на левую руку. В правую руку брал бритву, после этого вытягивал от середины комнаты к порогу двери левую ногу. Рука с бритвой выписывал исполинский полукруг, который всегда пугал пауков, которые разбегались по уголкам комнаты. Но он еще не начинал. Сперва, он считал, следует улыбнуться. Потом засмеяться. Далее — уже хохот. Хохот переходил в трели. Артист начинал арию: «Хо-о, хо, хо, хо, хо! Хо-о!..» И пока трели выбрасывали слова арии, голова его приходила в движение врассыпную с ошеломляющей скоростью: вправо, влево, вниз, вверх, вперед, назад, наискось, накрест,

по кругу, параллельно, и с такой силой, что даже страшно. Но в этой уникальной жестикуляции принимала участие не только голова. Рука с полотенцем, оживленная силой октав, выгоняла последнюю мушку из помещения, а рука с бритвой… не оставляла ни единого кубического миллиметра в помещении, которое не было бы выдраено до блеска не раз, а десятки раз за время одного-единственного спектакля. Когда артист доходил к месту, которое в переводе означало бы: «Я наилучший цирюльник», он демонстрировал такой инстинкт цирюльника, естественно, если он существует, этот инстинкт, что тогда кто-угодно мог бы поучиться там этому прекрасному искусству. Иногда он разводил такие неистовые пируэты, что должен был выбегать во двор, что бы временами его голова не пробила потолок и не прошла сквозь крышу, словно дымовая труба. Одной ногой он стоял посреди комнаты, а второй выписывал круги под потолком, тело выгибалось гигантским полумесяцем, а голос… и что там говорить! — в такие моменты голос его своей силой переходил в канонаду. Целая казарма, превращенная в хор, звучала бы рядом с его голосом, словно звук одной капли в хоре водопада. Финал был похож на начало арии, только фигура артиста представляла утомительную дорогу к вершине искусства. Наибольшая беда состояла в том, что спектакль проходил внутри помещения, а не перед ним. Не имела бы тогда парикмахерская «Гигиена» отбоя от клиентов! Но, кроме этого недостатка, большой артист был очень порядочным человеком. Первоклассный мастер, сердечный, честный до наивности, приятель для всех: богатых и бедных, веселых и печальных, кроме этого, он был активнейший и известнейший читатель городской библиотеки. Почти каждый день он читал в парикмахерской какой-нибудь роман, этому великодушно оказывали содействие и жители города — они никогда не стояли в очереди на бритье или стрижку. Поэтому, будучи в соответствующем расположении духа, великан-артист останавливал на улице какого-нибудь небритого индивида и давал ему наилучший рецепт:

— Вы хотите навсегда избавиться от мучений бритья?.. Отпускайте бороду!

Вдохновенный и непризнанный артист только что исполнил знаменитую арию и готовился заканчивать ночной концерт, так как его аудитория, то есть товарищ, наперекор пронзительным звукам, от которых даже стены дрожали, спокойно спал на стуле. Часы показывали, что пора уже закрывать парикмахерскую. Артист принялся наводить порядок, с невероятной сноровкой размахивая предлинными руками.

И именно сейчас в дверях появился Дан… его сын. Черешар был невероятно утомлен, еле передвигал ноги. Он зашел в парикмахерскую — и чтобы вместе с отцом пойти домой, и чтобы немного отдохнуть. Парень утомленно опустился на стул и пересказал отцу последние неприятности. Парикмахер махнул сыну рукой, чтобы тот замолк, так как увидел через дорогу фигуру, которая стремглав мчалась к парикмахерской.

— Вильгельм Тель! — вздрогнул он. — Очень может быть, что хочет побриться!

Черешар с досадой посмотрел на дверь… и еле успел спрятаться за шкаф. Вильгельм Тель — это был Петрекеску, охотник!

Не говоря ни слова, поздний клиент упал в кресло перед зеркалом и показал рукой на бороду. Артист, заклятый противник молчаливых людей, подтолкнул его к разговору:

— Когда идете на охоту, маэстро?

По какой-то волне трудных раздумий Петрекеску решился ответить:

— С сегодняшнего дня я, сударь, в отпуске. Три недели я даже не появлюсь в городе… Ружье, дичь, ущелья, честное слово…

— Вы пойдете на Олениху, маэстро?

— Как вам сказать… я не очень уверен, честное слово…

— А как там было чудесно сорок лет тому! — раззадоривал его парикмахер. — Добреску, бревно и мозги, мозги, маэстро!

— Послушайте, сударь! — взорвался охотник. — Некоторые бродяги, какие-то ослы… Я им говорю про Добреску и про Олениху, а они… Болваны, честное слово…

— Да что вы говорите? — пришел в изумление Фигаро. — Не может такого быть! Они не попадали на колени перед вами, слушая вас?.. И кто же это такие, маэстро?

— Некоторые школьники, сударь, товарищи директорского сына, честное слово… Кажется, ваш сын тоже водит дружбу с директорским сыном?

— Кажется, так, — ответил дипломатически Фигаро. — Я его спрошу уже сегодня вечером, маэстро.

Свой ответ парикмахер прочитал из немых жестов черешара, что спрятался за шкафом.

— И ваш сын тоже куда-то направляется?

— Я что-то слышал о какой-то экскурсии, — ответил Фигаро, скосив перед тем глаз на своего сына.

— Сударь! Вы не должны его пускать! Там смерть, там несчастья, честное слово. И даже сам Добреску говорил…