Рыцарство от древней Германии до Франции XII века
Шрифт:
Следует ли в дальнейшем этим правилам свежепосвященный Персеваль? В замке Борепер и перед замком — довольно неплохо. Он восприимчив к красоте девицы-наследницы, влюбляется в нее так сильно, что всю ночь они целуются. А утром он облачается в доспехи, чтобы сразиться в поединке с захватчиками ее земли — сенешалем Агенгероном, а потом с его сеньором Кламадьё Островным. Второй рассчитывал на безрассудство Персеваля, молодого посвященного, чтобы заставить его ошибиться и воспользоваться этим. Но просчитался. И когда оба побежденных рыцаря просят пощады, Персеваль их щадит. В сердце у него столько рыцарства, что он проявляет настоящее милосердие, то есть соглашается не передавать их обиженной девице или еще какому-то смертельному их врагу, который бы плохо обошелся с ними, а предпочитает отослать к Артурову двору: они станут его пленниками под честное слово, как Идер, побежденный Эреком. «Я бы не желал слишком многого, — говорит Персеваль, — если бы не помиловал его, как только взял над ним верх»{1047}. После этого он направляет туда самого Гордеца Ланд, а потом шесть десятков других{1048}. Так он начинает заново пополнять двор короля Артура, двор, которому они сделают честь, найдя там себе защиту и престиж. Но подробностей этих подвигов мы не знаем: путь героя — прежде
К несчастью, за те пять лет, когда он ищет самых суровых испытаний, он забывает одновременно о своей подруге (как рыцарь со львом) и о Боге. Так что в замке короля-рыбака, когда нужно было задать верный вопрос, его уста сомкнуло бремя грехов, а не только нелепая, неуместная верность доброму мирскому совету Горнеманса.
Чтобы Персеваль мог говорить языком религиозных обетов, Кретьен де Труа сделал его наименее активным, самым созерцательным из своих героев. Это человек, которому три капли крови гуся, раненного соколом, на снегу вдруг напоминают о губах и щеках очаровательной подруги — и он упорно продолжает любить ее издали. Это рыцарь, который терзается чувством вины, мучится угрызениями совести оттого, что стал причиной смерти матери, и который однажды в Страстную пятницу переживает обращение — при виде процессии знатных кающихся, рыцарей и дам, которые указывают ему дорогу к отшельнику {1049} . [262] Однако великий ли он грешник — этот рыцарь, захваченный, как и многие другие, вихрем поединков? Жирар Руссильонский пришел к покаянию, проиграв из-за чрезмерной жестокости войну и не имея иного выхода. Тристан у Беруля, между 1164 и 1166 гг., вовсю предавался любовным утехам с королевой Изольдой в лесу, прежде чем прислушаться к спасительным советам отшельника Огрина и вернуть ее королю Марку. Персеваль же не настолько трансгрессивен, не настолько неистов, его действия не столь пагубны! Но это неважно, он должен засвидетельствовать почтение отшельнику, который оказывается его дядей — ведь в этих романах, написанных для знатных семейств, из их круга не выйти. Он получает отпущение грехов и в целях покаяния должен следовать более христианским правилам рыцарского поведения, чем внушали ему мать и посвятитель. От него требуется набожное выполнение обрядов, прежде всего ежедневное посещение мессы, чтобы заслужить рай. Однако он не становится штатным защитником церквей, как advocati тысячного года, потому что эта миссия уже причитается одним князьям. Он не становится ни крестоносцем, ни тамплиером. Ему надо будет только вставать при появлении священников, а значит, горделивые слова Горнеманса о рыцарстве как «высшем сословии» можно забыть. Тем не менее из уст отшельника он вновь слышит наставление помогать всем девицам, которые попросят об этом, равно как всякой даме-вдове или сироте. «Это будет милостыня, вполне достаточная» {1050} : об утрате его юношеской невинности речи нет. Таким образом, куртуазность оборачивается милосердием, но только в отношении знати, как и щедрость графа Филиппа.
262
Этот эпизод вскоре воспроизведет немец Вольфрам фон Эшенбах («Парцифаль»), а позже его положит на музыку Вагнер («Парсифаль»).
Если Персеваль защитил Бланшефлёр, то, правду сказать, до этого получил от нее нежные поцелуи, и если бы Кретьен завершил роман, то, может быть, женил бы его на ней после покаяния. Но произошло это или нет, мы не узнаем, а что касается миссии защищать слабых женщин, отныне ее выполняет, скорее, Говен. Например, он берет в плен грубияна по имени Греоррас, который силой захватил девицу, чтобы развлекаться с ней, и принуждает его «целый месяц есть вместе с собаками, связав руки за спиной». Кто-то хочет отомстить за Греорраса и ввязаться в схватку? Говен отвечает: «Ты ведь хорошо знаешь, что на землях короля Артура девицы находятся под покровительством. Король обеспечил им мир, защищает их, обороняет, и не думаю, что ты должен меня ненавидеть за этот поступок, причинять мне вред, ведь я поступаю по справедливости»{1051}.
Но этот эпизод укладывается всего в несколько строк, поскольку задача автора состоит не в том, чтобы долго занимать благородную публику опороченными девицами и связанными рыцарями. Мессир Говен, как мы видели, переживал более изысканные приключения и получал свою долю ласк и благодарностей — оставаясь защитником «из лучших побуждений», как сказали бы мы.
И, наконец, это он завершает роман в том виде, в каком текст дошел до нас, — на собрании двора Артура на Пятидесятницу. Его возвращение вновь разжигает огонь рыцарственности. Королева спешно велит греть чаны для омовения пятисот «отроков» в горячей воде. Их ждут новые одежды, сукна, затканные золотом, горностаевые меха. «В церкви сразу после заутрени [глубокой ночью] мужи бодрствовали стоя, не преклоняя колен. Утром мессир Говен собственноручно прикрепил каждому правую шпору и препоясал их мечами, а потом нанес удары по шее. После этого он оказался в обществе самое меньшее пятисот новых рыцарей»{1052} и, конечно, произнес перед ними ту же речь, что и Горнеманс перед Персевалем, возложив на них миссию защиты женщин — по заветам отшельника, которые сам превосходно исполнял.
Не отражает ли этот роман новые старания христианизовать рыцарство, характерные для рубежа XII—XIII вв.?
Как раз между 1196 и 1204 гг. Ламберт Ардрский с удовольствием передавал (или придумывал) христианскую окраску в посвящениях своих сеньоров. В 1170 г. отец, Балдуин Гинский, добился, чтобы его посвятил архиепископ Кентерберийский Томас Бекет, именитый заезжий гость. «Архиепископ препоясал его мечом в знак его рыцарства, далее приладил шпоры к ногам своего рыцаря и нанес ему оплеуху, ударив по шее» {1053} . Этот ритуальный удар (la colee), ни в коей мере не «германский», произошел, вероятнее всего, от епископской литургии, как и обряд конфирмации. Разве Пятидесятница не была подходящим временем для совершения этого таинства, равно как и многочисленных посвящений? Действительно, в 1181 г. Арнульф Гинский, сын, получил в то самое воскресенье рыцарское достоинство и оплеуху, но на сей раз от руки отца. Балдуин отвесил ему «рыцарскую оплеуху, из тех, на какие не отвечают», и «приуготовил его для принятия рыцарских клятв как совершенного мужа» {1054} . [263]
263
Эта militaris alapa [воинская
А ведь как навыки, так и мораль молодого Арнульфа сформировались при дворе того самого Филиппа Фландрского, который заказал Кретьену де Труа «Повесть о Граале». И не он ли, Арнульф, через несколько лет отправился на поиски похищенной знатной дамы — графини Булонской?{1055} Правда, мы знаем, что он имел на нее виды и что сама она была кокеткой, а не жертвой. Впрочем, и Арнульф был молодым повесой, для которого посещение церквей и верное следование советам священников, конечно, стояли не на первом месте…
В Персевале Кретьена де Труа есть нечто от святого Геральда Орильякского, потому что он принимает на себя миссию защиты слабых — и выполняет ее, хоть и не отказывая в милосердии рыцарям, угнетающих слабых. Но миссия святого Геральда явно была попыткой дать ответ на самый тяжелый социальный вопрос его времени — вопрос ущерба, который крестьянам наносила феодальная война, в сочетании с такой реальной проблемой, как воздействие этой войны на владения монастырей. Можно ли сказать, что теперь на повестку дня встала защита дам, оказавшихся в опасности? Нет, похитить себя позволяли лишь дамы, которые желали этого, и всех их защищали, надзирая за ними, их семейства, сеньоры, вассалы и стоящие над всеми ними князья. Можно ли было в реальности требовать от рыцарей, чтобы в ходе посвящений они обязывались подменять Генриха Плантагенета и Филиппа Августа, можно ли было с лучшими намерениями отбирать у них сирот-наследниц, которых они «охраняли», прикарманивая доходы с их земель, а потом женились на них в собственных политических интересах? Где в период между двумя великими вселенскими соборами, Третьим Латеранским (1179) и Четвертым Латеранским (1215), найти декрет, в котором Церковь повелела бы защищать благородных девиц? Она стремилась пресекать только наемничество, ересь, менее активно — ростовщичество, турниры или «кровнородственные» браки и даже ради этого не планировала объединять рыцарей в христианское братство. Ведь направлять деятельность последних и контролировать их действия теперь более, чем когда-либо, полагалось королям и князьям.
Итак, миссия, какую на Персеваля возложил отшельник и какую выполнял прежде всего Говен, — химерическая. Или, скорее, отвечает требованиям, применимым к роману, где должны были описываться изящные похождения. Было хорошим тоном, чтобы в романах рыцари всегда сражались за женщин, пусть даже куртуазная любовь постепенно сменяется бескорыстным милосердием. Так вновь возникает тождество: рыцарство равно защите угнетенных, в чем оно подражает королям, — невзирая на его мутацию XI в. и усиление в нем черт нарциссического легкомыслия в XII в.
МОРАЛЬ ЭТЬЕНА ДЕ ФУЖЕРА И МОРАЛЬ КРЕТЬЕНА ДЕ ТРУА
Впрочем, чего требовали от рыцарей, озабоченных спасением души, истинные моралисты того времени? Вот маленькая «Книга Манер», созданная около 1185 г. Она написана в той же форме, что и романы, — французским восьмисложным стихом с парными рифмами. Это обзор сословий, где перечисляются грехи, которые совершают люди разного социального положения (короли и клирики, рыцари, вилланы и дамы), и формулируется мораль, которой надо следовать. Ее автор — Этьен де Фужер, епископ Реннский, часто бывавший при дворе Плантагенетов. Но в нем прежде всего чувствуется проповедник, типичный для того самого тысяча двухсотого года, который Андре Воше называет «пастырским переломом», когда проповедники с новой энергией поносили все социальные группы, однако, не закрывая им дорогу к спасению души. Вот и епископ Этьен обрушивается на рыцарей с язвительной критикой ив то же время утверждает, что они могут обрести спасение, не покидая своего сословия, и даже допускает, что, по крайней мере когда-то, «рыцарство было высоким сословием»{1056} (но все-таки не высшим, как недавно заявлял Горнеманс).
Критику со стороны епископа Этьена вызвало не насилие над женщинами, а угнетение, какому рыцари в своих сеньориях подвергают крестьян. Полезное напоминание о существовании последних и об их производительном труде для клириков и рыцарей, которые при дворах привыкли считать, что, кроме них, никого в мире больше нет, и одни преподносят другим в подарок, например, перевод истории Фив или Трои… Итак, реалистичный моралист воспроизводит, исходя из этой точки зрения, схему трех сословий: он бросает реплику, что вилланы терпят самые тяжелые испытания, потому что рыцари и клирики живут их трудом {1057} . И бичует рыцарей за дурное выполнение функции защитников, которая в принципе одна только и оправдывает их существование. В самом деле, «рыцарь должен браться за меч, чтобы восстанавливать справедливость и сражаться с теми, кто дает другим повод жаловаться, рыцарь должен пресекать насилие и грабеж. А ведь многие лишь притворяются, что поступают так: я каждый день слышу сетования» {1058} . Зато двор короля Артура имел, надо полагать, хорошую систему звукоизоляции: до него доходил самое большее отголосок каких-то затруднений благородных вальвассоров, но о грубом обращении с крестьянами в романах нет и намека. Рыцари — это сеньоры, злоупотребляющие правом требовать подати и барщину, как и судебными правами. Они ни за что бьют виллана «кулаком и головней», потом бросают в тюрьму и забирают все его добро под видом штрафа, а практически в качестве выкупа. Во втором феодальном веке люди больше страдали от власти сеньоров, чем от междоусобных войн. И тем не менее, — говорит этот придворный епископ, — «мы должны любить своих людей, ведь вилланы несут бремя, за счет которого живем мы — рыцари, клирики и дамы» {1059} . И еще: «Он (виллан) не ест хорошего хлеба, лучшее его зерно достается нам» {1060} . Курица в горшке для всего доброго народа при Генрихе II Плантагенете еще не актуальна [264] : жирный гусь, пирог — это для сеньора и дамы.
264
«Курица в горшке по воскресеньям у каждого крестьянина» — так звучал лозунг царствования Генриха IV Бурбона [Примеч. пер.].