Рыдания усопших (сборник)
Шрифт:
Искусством телепортации я не обладал, и какой-нибудь герметичный гроб у меня на крыше не завалялся, а просто оставить ее лежать на диване было бы неловко из гигиенических соображений…
Чердак! Я был счастлив, что он пришел мне в голову. Когда-то, одержимый идеей стать садоводом-любителем и выращивать для моей Мартины свежую редьку, я приобрел целый рулон плотной полиэтиленовой пленки, вознамерившись соорудить из нее теплицу и ближайшей же весной добиться первых результатов. Но еще до наступления той весны задор мой, как часто бывает, испарился, и намерение это безвозвратно ушло в прошлое, оставив мне рулон намотанного на жердь целлофана, который так и лежал на чердаке нетронутым, внося посильную лепту в царящий там бедлам. Я полагал, что он уже никогда не сможет быть мне полезен и подумывал о том, чтобы продать его вполцены кому-нибудь из соседей. К счастью, я не успел совершить эту глупость.
Добрых полтора часа я провозился, оборачивая вознесенную мною на чердак супругу толстой, скользкой и неудобной в обращении полиэтиленовой пленкой. Мне постоянно казалось, что
«Конструкция» выглядела теперь вполне герметичной, и лишь полюса, где сходились друг с другом края пленки, внушали мне еще некоторые опасения. Тогда я взял круглую палку с подставкой, бывшую когда-то основой рулона и, заострив ее с одного конца топориком, вбил на прежнее место, в рулон, центром которого была теперь моя почившая жена. О том, какие части ее тела косметически пострадали, я старался не думать. Кол шел достаточно тяжело, время от времени натыкаясь на что-то твердое, должно быть – кости, но я был словно одержим и наносил удары обухом топора до тех пор, пока окровавленный, с бурыми и желтыми прожилками кол не показался с противоположного конца рулона. Затем я, поднатужившись, поднял сооруженный мною монумент в вертикальное положение и установил его в прежней подставке. Залив щель между колом и полиэтиленом парафином и забросав все это для верности тряпками, я, обессиленный, спустился вниз, чтобы выпить чего-нибудь и перевести дух. Как же я не завидовал всяким там маньякам, проделывающим нечто подобное регулярно: это была поистине изнурительная работа!
В тот момент я как-то не особо задумывался над тем, что мое действо может быть истолковано законниками как преступление, ибо свято верил в справедливость сотворенного и не представлял себе иного выхода из сложившейся ситуации. Моя гордость, которая и без того порядком пострадала за последние годы, была теперь покалечена настолько и выла так протяжно и жалобно, что уничтожение потаскухи и заточение ее мерзкого трупа в импровизированную упаковку казались мне лишь сотой долей заслуженной ею кары. Я исподволь начал сожалеть, что поступил с нею столь человечно, не вкусив сладости настоящей мести. Более гуманно можно было бы поступить, пожалуй, лишь расцеловав ее в розовые щеки и подарив ей плюшевого зайца на годовщину нашей свадьбы. Но прошлого не воротишь, и я ни на миг не мог вернуть Мартине сознание, дабы дать ей прочувствовать мое презрение еще ярче.
Первую ночь после убийства я, до отказа налившись всеми спиртными напитками, которые нашел в доме, и уподобившись известному хрюкающему животному, провел в наркотической отключке. Сном это назвать было нельзя, а неопределенные разрозненные видения, вспыхивавшие в моем отравленном мозгу, я не запомнил. Супружеской кроватью я в ту ночь не воспользовался, несколько часов провалявшись, не раздеваясь, на диване в гостиной, а остаток ночи даже около него.
Очнувшись мятым и каким-то слипшимся, я, задыхаясь от распространяемого мною же самим перегара, некоторое время пребывал в оглушенном состоянии, будучи не в силах не только вспомнить подробности вчерашнего происшествия, но и достаточно четко определить свое местоположение. Когда же я, наконец, полностью «материализовался» в реальном мире, наступила минута тяжелого раздумья, центром которого был вопрос, что же мне, собственно, делать дальше? Никаких угрызений совести или чего-то подобного я тогда не испытывал, и мысли мои крутились, большей частью, вокруг технической стороны дела, а именно тех действий, которые я должен был предпринять, чтобы скрыть содеянное. Разум подсказывал мне, что убедить полицию и судей в правомерности устранения Мартины мне вряд ли удастся, по причине их зашоренности и недалекости. Но я так же мало представлял себе, как мне удастся избавиться от ставшего практически неподъемным рулона полиэтилена, взмывающего, словно молчаливый монумент человеческой справедливости, под потолок чердачного помещения в моем доме. Не стоило и пытаться в одиночку сдвинуть его с места, а уж тем более снести вниз и погрузить в машину, друзей же, которым я мог без оглядки довериться в столь щекотливом деле, у меня не было. Я давно прекратил с этими людьми доверительные отношения, ибо в каждом из них готов был признать прошлого, настоящего или потенциального сексуального партнера супруги. В каждой их улыбке я видел усмешку над собой, а каждый дружеский визит трактовал как попытку порезвиться, пользуясь моим возможным отсутствием. Это было мучительно. Да что там говорить, я и сейчас не уверен, что это было не так!
В общем, в помощь своим размышлениям я принял немного бренди, затем еще немного, а там и отложил транспортировку тела на следующий день, который, так же как и еще один, прошел в равной степени безрезультатно, ибо я усиленно заливал свое горе, вместо того, чтобы позаботиться о предотвращении еще одного. Когда же я, несколько протрезвевший и настроенный решительно, на четвертый день поднялся на чердак и выковырял из углубления в верхушке рулона застывший парафин, в нос мне ударил столь тошнотворный и удушающий запах гниения, что я, с трудом сдержав рвоту, поспешил за новой порцией парафина, которым залил источающее тлетворный дух отверстие еще более тщательно, чем в первый раз, после чего поспешил спуститься вниз, закрыв дверь на чердак как можно плотнее и пожалев, что не имею под рукой амбарного замка.
Последующие дни дались мне нелегко. Моя прежняя суровость
Через некоторое время, однако, волны нестабильности моего душевного состояния стали снижать свою амплитуду, превращая гудящее и взрывающееся бурунами море эмоций в чуть колышущуюся гладь озера созерцания. Я стал значительно реже прикладываться к бутылке и даже ловил себя на том, что начинаю вновь интересоваться работой. Мои мысли почти пришли в порядок, и единственной моей проблемой оставался «кокон» на моем чердаке, пути избавления от которого я еще не изобрел. Разумеется, сознание того, что в моем доме находится мертвое тело, не могло придать мне энтузиазма в плане устройства быта и организации уюта, а посему вид у моего жилища был скорее запущенный и пустынный, что, впрочем, меня, как новоиспеченного холостяка, не очень-то беспокоило. В общем, все шло более или менее ровно до того самого дня, когда я первый раз увидел Мартину после ее смерти…
Было раннее утро, часа четыре, пожалуй. Я вдруг проснулся (спал я теперь, как положено, в спальне) и, поворочавшись пару минут в бесплодных попытках заснуть еще раз, решил-таки встать и неспешно принять душ, дожидаясь полновесного рассвета. Сон мой, несмотря на явное улучшение в последнее время, был все же неважным, и по опыту я знал, что второй раз за ночь он не придет.
В душе я замер, позволив горячей воде свободно струиться по моему телу, и привычно наблюдал через матовое стекло душевой кабины вешалку с чуть проступающим силуэтом висящего на ней махрового халата, в который я намеревался облачиться после водной процедуры. Она была прикреплена с внутренней стороны двери ванной комнаты, и я улыбнулся тому обстоятельству, что по привычке все еще закрываю эту дверь, отправляясь в душ, хотя в доме, кроме меня, никого живого больше нет. Я закрыл глаза, предаваясь знакомой и незатейливой неге, и стал рисовать себе картину предстоящего дня, провести который намеревался результативно. Открыв же их вновь, я не увидел ни халата, ни вешалки, ибо дверь теперь была открыта. За шумом воды я не слышал, как она отворилась, но наверняка знал, что само по себе это произойти не могло, во-первых, потому, что она была достаточно тяжелой и плотно прилегала к косяку, а во-вторых (это обстоятельство заставило мое сердце замереть посреди систолы), я, войдя, запер ее на засов, который хоть и не был очень прочным, но все же был засовом.
Через секунду я заметил через молочное стекло кабины еще кое – что, а именно силуэт женщины с намотанным на голове полотенцем, неподвижно стоящей в дверном проеме то ли задом ко мне, то ли передом, чего я не разобрал. Я замер, чувствуя, как спазм схватил меня за горло, перекрыв путь воздуху, который вдруг стал ледяным, несмотря на все еще струившуюся по мне горячую воду. Дикий страх парализовал меня и, даже захоти я закричать или предпринять какие-либо иные действия, то не смог бы этого сделать. Несомненно, явившийся мне силуэт принадлежал Мартине, ибо, прожив с ней достаточно долго и не раз лицезрев ее в таком виде, я не мог ошибиться. Именно такой встречал я ее каждое утро, выходя из душа стоящей в дверях и улыбающейся мне, с намотанным на голове для просушки длинных волос полотенцем, а ее фигуру я вряд ли смог бы забыть или спутать. Будучи воспитан относительным вольнодумцем, я никогда не отрицал существования потустороннего, а рассказы о призраках и их способности вмешиваться в дела нашего мира не являлись для меня поводом к насмешкам. Однако же я никогда не мог представить себе, что повстречаюсь со всем этим лично, и древние истории воплотятся в моей собственной судьбе.
Между тем, Мартина не уходила и даже не двигалась, оставаясь на прежнем месте. У меня мелькнула мысль, что все происходящее может оказаться иллюзией и за силуэт убиенной супруги я принял что-то иное, виной чему были мои вконец растрепанные нервы. Однако открытая дверь говорила сама за себя, так что в «реальности нереальности» происходящего сомневаться не приходилось. Мертвая жена пришла, чтобы отомстить за свою смерть. Отомстить именно мне, так и не осознав справедливости постигшей ее кары. Мне стало обидно за себя, ибо террор покойницы я нашел в высшей степени наглым и предосудительным поступком, доказывающим, что моя оценка ее качеств была верной. Она издевалась и насмехалась надо мной при жизни, и собиралась продолжать это после смерти. Что-то повернулось в моей голове, и страх уступил место гневу. Едва не поскользнувшись на мокром кафельном полу душевой кабины, я с силой раздвинул полукруглые стеклянные дверцы, разъяренный и полный решимости взглянуть в лицо не признанному учеными феномену.