Рысь
Шрифт:
Перед ним еще оставались двое.
В последние месяцы Марк уделял театру много внимания — и все время откладывал вопрос, идти ли ему в армию или откосить, предъявив справку от психиатра. Перспектива пятнадцать недель заниматься не пойми чем, чтобы окончить рекрутскую школу, была не слишком заманчивой.
И вот военный подошел к Марку. Взглянул ему в глаза, протянул руку. Марк не понял, вытащил правую руку из кармана, но потом сообразил, что офицер не собирается ее пожимать. Под испепеляющим взглядом до Марка наконец дошло: военный билет. Если он не ошибался, тот лежал на полу его комнаты среди писем, компакт-дисков, книг и театрального реквизита.
Строго
Марк Феннлер не верил своим ушам. Он испытал громадное облегчение. Отсрочка на двадцать восемь дней. Двадцать восемь дней на то, чтобы подумать.
Толком не сообразив, что ему нужно, Марк уже сидел в скором поезде в Шпиц, где минувшим летом окончил гимназию, а спустя некоторое время, к собственному удивлению, стоял с оголенным торсом посреди Шпица на приеме у старого, спокойного врача, и жаловался на боли в спине.
Врач осторожно привел спину Марка в вертикальное положение и велел молодому человеку не двигаться. Едва он надел на Марка свинцовый жилет и в белых сандалиях бесшумно вышел в соседнюю комнату, чтобы нажать на кнопку, как пациент сделал шаг на месте. Через пять минут врач предъявил ему рентгеновский снимок, на котором был ясно виден необычайно искривленный и больной позвоночник. Пораженный и полный сочувствия врач, отказывавшийся понимать, как такая серьезная проблема не была выявлена раньше, взял с Марка обещание, что тот обратится к своему врачу в Гштаде для проведения более тщательного обследования и начнет ходить к физиотерапевту. Он передал Марку снимок в желтом конверте и сказал, что надеется, военврачи больше не станут призывать его. Если возникнут вопросы, он готов ответить в любое время.
8
Через два дня Ник Штальдер за ужином зачитал остальным текст, опубликованный на основе письма Алоиса Глуца и Альбрехта Феннлера. С особенным оживлением Штальдер прочел то место, где говорилось, что акция по посылке лап строго порицается оберзимментальскими охотниками. В ответ Беньямин Геллерт лишь пожал плечами, а Штальдер заговорил о призрачной справедливости, добавив, что не удивится, если составители этого коммюнике и тот, кто прислал лапы, закадычные друзья.
Других отголосков случившегося в СМИ почти не было. Время от времени появлялось интервью с представителем властей или каким-нибудь охотником — тем же Алоисом Глуцем, президентом Кантонального комитета охотников. Потом о рысях замолчали — и на телевидении, и в печати.
В последующие дни и недели подопытные рыси, у которых начался период спаривания, привлекли внимание зоологов к более приятным вещам. В конце марта множество синих булавок вплотную приблизилось к красным: Юлиус Лен целую неделю пеленговал Раю и примкнувшего к ней Неро. Оба обитали на южных склонах позади Лауэнена, на Хольцерсфлуэ, по краю Шёнебодемедера и в Гельтентальской долине. Вино покинул Монтрё, чтобы присоединиться к Коре во фрибурской глубинке, Телль пожаловал в гости к Юле у горы Низен, повыше Виммиса. Балу, Блуждающее Яичко, отправился в Центральную Швейцарию и спустя десять дней вернулся обратно. Улиано Скафиди заметил Милу с самцом, на котором не было передатчика. А вот с Зико ясности не было. Хотя он и находился в зоне обитания Сабы, однако ни разу не был локализован рядом с нею и передвигался по довольно ограниченному пространству, в то время как остальные самцы отдалялись от самок и метили свою территорию, преодолевая немалые расстояния.
В целом, пеленгования давали повод надеяться на хороший приплод. Если самка в течение семидесяти дней, то
Утопая в застегнутой куртке из гортекса, Юлиус Лен возвращался из Гильбахской долины в Адельбоден, располагавшийся в двух часах езды от Вайсенбаха, и поглядывал в зеркальце заднего вида на перевал Ханенмос, силуэт которого вырисовывался на фоне то серого, то голубого неба. Так или иначе, в долины приходила весна.
На канале 76,1 не было слышно ничего, кроме треска. От Тито не было и следа. Лен искал его уже несколько часов, переехал из Зимментальской долины в Димтигтальскую, где с разоблачающей антенной в руках наткнулся на двух угрюмых фермеров. Оба сразу сообразили, зачем Лен пожаловал. Неприветливо поздоровались. Говорили так, словно видели Лена насквозь. И не желали ничего слышать, только бы он назвал им место, где обитает поганая рысь. Лен отвечал уклончиво и сухо. И даже не думал о том, чтобы упомянуть о буклетах «Про Натуры», оставленных им в машине. Один из фермеров спросил, почему бы сразу не выпустить на овец волков и медведей, другой сказал, что скоро придется завозить косуль и серн, чтобы предотвратить их вымирание.
Возможно, Штальдер был прав, утверждая, что, чем возиться с дуболомами, лучше вести разъяснительную работу среди школьников. И подождать еще лет двадцать, прежде чем к их мнению начнут прислушиваться.
Из Димтигтальской долины Лен спустился в Мениггрунд, поднялся на Гриммиальп, доехал до Ридерена — все безрезультатно. В Зимментальской долине, за Латтербахом, он попал под обстрел стрелков-л. бителей, которые — неслыханная дерзость, как показалось ему — стреляли поверх дороги, сантиметрах в двадцати над его машиной по мишеням, расположенным на противоположном склоне. Такое, Лен был твердо убежден, могло твориться только в Оберланде. Вероятно, все горожане проезжали здесь, пригнув головы, и с облегчением вздыхали, преодолев этот участок в целости и сохранности.
Лен задумался, сколько же пуль сейчас летит в рысей. Он знал, что над Латтербахом, неподалеку от висевших на обрыве мишеней, стояли западни, поскольку там находились облюбованные рысями скалы. Установка тех же западней будущей зимой — для того чтобы поймать и перевезти в Восточные Альпы нескольких рысей — оставалась под вопросом.
В Виммисе он припарковался и пеленговал неподалеку от дома с выступающей и словно придавливающей крышей. Перед домом стояла красная «субару», на заднем стекле которой, как приглядевшись заметил Лен, красовалась наклейка величиной с кредитную карточку. На белом фоне — та же пятнистая, доверчиво глядящая рысь, что и на буклетах «Про Натуры». Только здесь какой-то циничный кустарь пририсовал еще и прицел, перекрестье которого приходилось на сердце рыси.
Лен с раздражением рассмотрел наклейку и оценивающе взглянул на дом. Медленно шагнул к машине, словно подкрадываясь к чему-то опасному. Хотел понять, нарисован ли прицел, или напечатан. Когда он сделал еще несколько шагов, неожиданно скрипнула дверь, и на пороге дома показался невысокого роста человек в колпаке набекрень. Пристально оглядев Лена, он отправился куда-то пешком, и как будто даже что-то пробормотал. Теперь подходить к машине Лен не отважился.
Лен чувствовал себя не в своей тарелке. Дуболом, спешащий в банк с двумя сотнями франков в кармане, думал он. Или циничный художник, делающий себе имя такими наклейками. До выезда из Виммиса Лен увидел еще две таких же наклейки. И был рад, что не обнаружил здесь Тито.