Рыжее знамя упрямства (сборник)
Шрифт:
Восемь рук взлетели над мятыми беретами, над взлохмаченными головами. И не только восемь. Подняли руки еще многие, не только барабанщики.
Олег Петрович глуховато сказал:
– Спасибо, ребята… Я пришлю автобус. Только он маленький, там помещается человек пятнадцать, не больше. Смотрите сами…
Аида вдруг быстро встала рядом с Корнеичом, что-то шелестяще заговорила ему в щеку. Можно было разобрать: "…психологическая нагрузка… неоправданные стрессы…" Побледневший Кинтель подошел к ней с другой стороны и очень тихо попросил:
– Аида Матвеевна, заткнитесь, пожалуйста…
Она хлопнула
Флаг-капитан Равиль Сегаев вдруг отчетливо скомандовал:
– Флотилия, внимание!
И круг (не линейка, не строй, но все равно флотилия) шевельнулся, обретая привычную слаженность. Равиль широким шагом подошел к мачте, размотал на железной утке флага-фал.
– Флотилия, на флаг! – в навалившемся молчании сказал Равиль.
Каждый поднял в салюте руку (даже Аида). И Московкин. Каперанг Соломин был без формы, без фуражки, в синей футболке с парусником "Седов". Он не мог приложить руку к козырьку и тоже поднял ее в салюте – так же, как тридцать лет назад, когда салютовал флагу в строю отряда.
Флаг пополз из-под клотика мачты и замер на ее середине…
Гонок в этот день больше не было…
Серебристый кораблик
Барабанщики надели черные рубашки.
Вообще-то эти рубашки носили в "Эспаде" в холодную пору – от осеннего до весеннего равноденствия. Летом в них было жарко. Но для нынешней поездки в Октябрьское они годились больше, чем оранжевые.
Словко тоже надел черную рубашку. И Кирилл Инаков. А Равиль Сегаев, который обычно ходил во флагманской синей куртке, сейчас пришел черной футболке. Они – Словко, Кирилл и Равиль решили ехать с барабанщиками. Вместе с ребятами поехали Корнеич, Кинтель и Салазкин.
Автобус из Октябрьского пришел к штабу на Профсоюзной улице к часу дня, как условились накануне. Кроме пожилого молчаливого шофера в нем была еще молоденькая воспитательница детдома с напряженным (и похоже, что заплаканным) лицом. Она объяснила, что сейчас Тёму отпевают в поселковой церкви.
– Приедем как раз, когда это закончится…
Восемь барабанщиков бесшумной цепочкой вошли в автобус, сели на жесткие клеенчатые сиденья, положили на колени большие, как бочонки барабаны с оранжевыми корабликами на черных лакированных боках, кто-то уперся в них подбородком, кто-то стал смотреть в окно. Молчали. Корнеич, Кинтель и Салазкин сели на заднее сиденье. Словко оказался впереди. Рядом – то ли случайно, то ли так подгадал – устроился Рыжик.
Воспитательница села рядом с водителем. Оглянулась, вполголоса спросила:
– Можно ехать?
– Да, пожалуйста… – откликнулся Корнеич.
Это "пожалуйста" сейчас показалось Словко странным, как из другого языка.
Поехали.
Автобус был очень старый, непонятно какой марки. Дребезжащий и тесный. Мест едва хватило на каждого. Пахло бензином. Словко и Рыжику дали венок из еловой хвои – у них впереди было чуть просторнее. Венок поставили на пол, прислонили к ногам. Иголки мягко покалывали кожу. Рыжик мизинцем тронул веточку и сказал шепотом:
– Пахнет лесом…
– Да… – шепнул Словко. И подумал, что конечно же Рыжик вспоминает ночной путь в лесу.
Рыжик сидел, упираясь подбородком в круглый бок барабана. Смотрел вперед, на стеклянную
– А почему нас не позвали на отпевание?
– Не знаю… Может, побоялись, что ребята устанут. Это ведь, наверно, долго… А может, не захотели, потому что в форме. Вдруг старушки в церкви зашипят…
– Почему?
– Мало ли… Скажут: вот пионеров принесло. Они ведь не разбираются…
Рыжик подумал.
– Я заходил в церковь в форме несколько раз. Никто не шипел…
– Ну, это где как…
День был хороший, без вчерашней жары, но солнечный. Ветерок влетал в полуоткрытые и скоро выдул бензинный запах. Барабанщики слегка оживились, негромко переговаривались, кто-то даже осторожно посмеялся… Было странно думать, что в такой вот ясный час, когда синеет небо и пролетает за стеклами густая зелень, где-то под темными сводами, среди огоньков-свечек лежит ничего не чувствующий мальчик и над ним творят скорбное песнопение…
– Словко… – осторожно сказал Рыжик. – А я еще никогда не видел… человека, который… неживой…
– Это не страшно, Рыжик. Просто… будто человек уснул, вот и все… – Словко помнил, как пять лет назад умерла бабушка и как ее хоронили.
– Ты не думай, я не боюсь…
– Я и не думаю. Уж если ты тогда в лесу не испугался…
Рыжик быстро повернул лицо к Словко, лег на барабан щекой.
– Как это не испугался? Я там знаешь как трясся…
– Ну и что? Все равно ведь шел…
– А что было делать… – Рыжик почесал щеку о натянутый шнур барабана.
Словко вспомнил слова из какой-то книжки – то ли о партизанах, то ли о полярниках:
– Рыжик, я где-то читал, что это и есть храбрость. Когда человек боится, но все равно идет… Во время шторма тоже бывает страшно. Ну и пусть. Главное, не бросать руль и шкоты…
Рыжик шевельнул головой, вроде бы кивнул. И не ответил. Казалось, что прислушивается к гулу внутри барабана…
Ехали недолго. Октябрьское было в двадцати километрах от Преображенска. Автобус миновал широкие, почти пустые улицы и выкатил на дорогу, ведущую к темной массе разлапистых сосен и вековых берез. Над макушками деревьев золотился церковный крест. Раньше Октябрьское называлось Вахрамеевкой, это было старое заводское поселение. И кладбище было старое…
Автобус остановился у каменных сводчатых ворот. За ними, в глубине, виднелось церковное кольцо. Вокруг него стояло немало людей: взрослых и ребят. Может быть, не поместились в церкви, ждали…
Все вышли из автобуса. Игорь Нессонов тихо скомандовал барабанщикам, те выстроились в затылок друг другу. Приемы у них были давно отработаны.
– Ребятки, пойдемте туда… – просительно заговорила воспитательница. – Я покажу, где встать. И когда Тёму понесут… – Она вдруг всхлипнула.
Барабанщики встали редкой шеренгой недалеко от крыльца. Шестеро мальчишек и две девочки: Ксеня и Полинка Верховская… Поправили береты. Ступни на ширине плеч, левая ладонь на верхнем ободе барабана, правая рука опущена, ярко-желтые палочки прижаты к исцарапанной коричневой ноге. Все как всегда… как на отрядной линейке… только вот в душе что-то звенит, печально так и замирающе. По крайней мере, у него, у Словко.