Ржаной хлеб

Грибов Юрий Тарасович

— А клевер-то какой? Мне всех хуже достался! — возражает Павлина. — И барда холодная была!

— Барду сливал горячей, — поясняет возчик. — Опаздывать не надо, барышня.

— И транспортер этот, — продолжает Павлина, не обращая внимания на возчика, — медленно идет транспортер-то. Пока ко мне силос поступит, Веркины коровы тут хамок да там хамок схватят. Десять кило полагается, а глядь, уже нет кила…

— Хамок! Кило у ней мои коровы съели! — вскакивает Вера Фунтикова. — Что-то вон Воронцова не жалуется на Тамару Николаевну. А клевер, верно, и мне попался — будылья одни.

— И силос пополам с кошенкой был, с рожью!

— А солома отчего черная? Эй вы, возчики?

— От барды-то пахнет сургучом! Моя Фимка морду отворотила!

— И свет гас два раза!

Все доярки говорили разом, не слушая одна другую. Альбина помалкивала,

перелистывая тетрадь. Она знала, что шум так же внезапно оборвется, как и начался. Пусть выговорятся, поспорят. В этом рождается истина. В чем-то возчики виноваты, слесаря, электрики, в чем-то сами доярки. Важно докопаться до истины, проанализировать каждую мелочь, чтобы не повторять вчерашних ошибок. И конкретных виновников найти. Поддержать передовиков, отметить их, помочь отстающим, новое подсказать — в этом и есть закон соревнования, его сердцевина. Все доярки в общем-то славные женщины, великие труженицы. И все они матери. У каждой семья, домашние заботы. Ферма хоть и механизированная, но еще тяжеловато работать. Барду надо ведрами носить. И фляги тяжелые. И целый день на ногах. В половине пятого уже утренняя дойка начинается. Значит, вставать надо в половине четвертого, а то и в три. И каждый день так, за исключением выходных. И в Новый год, и Первого мая — всегда. Корову надо доить, она ждать не может. Доить надо три или раза два в день. Двукратной дойки пока в районе нет. Но скоро будет. Построят новые комплексы — и будет. И у них на ферме месяца через три доярка начнет обслуживать уже не тридцать, а пятьдесят коров. Потом и до ста коров доведут. Уже ведутся работы, вводится дополнительная механизация. А пока приходится так управляться. Всюду требуют молоко. Очень много надо молока людям. И в деревне, и в городах. Молоко — это жизнь, самый лучший продукт на земле. И дается оно нелегко: ранние морщины на лицах доярок, задубелая кожа на руках, седые волосы. Но они хоть и кричат вот, ругаются, а дело свое любят. Ни одна не хочет идти в полеводство. Павлине Лариной предлагали, так она ни в какую. Не хочет и Вера Фунтикова, хотя у ней девятимесячный ребенок, а всех детей пятеро да еще две престарелые бабки.

— Твоя Айда, Вера Степановна, сегодня двадцать три килограмма дала, — говорит Альбина. — И Лора за пуд перевалила, Разведка…

— Айда-то болела у меня, — у Фунтиковой на щеках румянец от похвалы, — я до двадцати пяти ее буду доводить, она даст, тугодойная только…

— Я сегодня заметила, — продолжает Альбина, — что некоторых первых струй перед аппаратом не сдаивают. Нельзя так. И в стеклышко смотровое не все заглядывают. Молоко уже не идет, а аппарат работает. Это вредно. А недодержка тоже плохо, испортите корову, запустится она раньше времени. Я фамилий называть пока не буду, но учтите. Из «Родины» приедут, они и на нашу технологию обратят внимание, на нашу грамотность и культуру…

Я вышел, чтобы осмотреть телятник и вторую ферму, а когда вернулся, в красном уголке никого уже не было. Только сторожиха Раиса Всеволодовна Школина сидела у окошка и заводила будильник.

— Каждые два часа подкручиваю, — улыбнулась она. — С ним веселее ночью-то. Ведь всю ночь не присядешь, а он и подгоняет еще. Навоз убирать надо да поглядывать за коровами-то…

— А что? Бывает…

— Да все, милый, бывает. В воскресенье, в четвертом часу утра, подхожу вон в левый угол-то, где коровы Тамары Николаевны стоят, и вижу: одна, Милка, кажется, двадцать семь литров дает, перекрутилась на цепи-то и лежит, пена изо рта. Я так и обомлела. Попробовала — не поднять мне одной-то. Побежала на вторую ферму, там Саша Романычев был, вдвоем и управились. Пол пришлось выламывать, чтобы цепь-то ослабла. Да мало ли чего бывает, сотни коров на тебе. Вдруг пожар или стихия какая. Ночной сторож — это только название. У нас ответственность побольше, чем у доярок. Председатель сам сторожей-то подбирает. Я вот член правления и член народного контроля…

В коридоре раздались голоса, звон чего-то стеклянного.

— Это Руфима Короткова с Тамарой Николаевной. Все уже дома, а они еще с коровами. За фершалом ходили, прямо из кино его вытащили: осматривай, и никаких, лечи скорее. У той и у другой по две коровенки что-то приболели, на ночь им надо уколы делать, а фершал не торопится, вот они его и привели. Заботятся. Не хотят, чтобы надои-то снизились. Соревнование, как мой будильник, так всех и подгоняет. Такого соревнования еще никогда не было. Прямо до драки. У нас и мальчишки-то в деревне знают, какая доярка

впереди идет. А теперь вот с этой «Родиной». Как уполномоченных из самой Москвы ждут лавровских-то. Кто кого — всем интересно. Наши доярки молодцы, старательные. А в Путятине еще лучше. Некоторые из наших только за три тысячи литров перевалили, а у них у всех больше пяти тысяч. А Дарья Шалина почти шесть тысяч надоила. За ней, кажется, Капустина Нина идет, Альбина Мазаева. Мы у них учимся, а они у нас кое-что полезное перенимают…

Было уже темно, когда я вышел на улицу. Чистые и крупные мартовские звезды пульсировали по всему небу. Заметно и быстро морозило. Воздух был колюч и ощутим в горле. От ледяных пленочек, схвативших лужицы, бодро пахло свежестью. На той стороне поймы, как раз напротив Лаврова, красными огнями горела телевизионная промежуточная вышка. И откуда-то снизу, от реки, доносилась песня. Это, наверное, девушки возвращались из кино.

В Путятино мы собирались вместе с секретарем парткома Григорием Николаевичем Матвеевым. Он планировал провести там беседу с доярками, но планы у него изменились.

— Я завтра там побываю, — сказал Матвеев. — А сейчас с утра пораньше партийное бюро хотим провести. Вроде персонального дела, понимаешь… Какие только штуки жизнь не выкидывает и как неожиданно порой человек раскрывается! Инструктор из района приехал, культурненько нажимчик делает, чтобы одному нашему кандидату в члены партии порядком всыпать, чтобы наподобие морального разложения пристегнуть. Якобы, мол, он семью разбил, двух детей обездолил. Он холостяк, молодой, полюбил женщину замужнюю, с двумя детьми. Она последнее время и не жила с мужем-то, он бил ее, издевался. Потом она официально развелась. Он ушел, уверенный, что она теперь пропадет без него: двое все-таки на руках, кому такая нужна. А она вот нужна оказалась. Бывший муж-то увидел, что она с другим в контактах, заело, видно, его, он взял да жалобу и накатал в горком. И она тоже написала. Из горкома жалобы к нам: разберитесь. И вот перед самым бюро заходит ко мне тот молодой-то и бух на стол свидетельство о браке: расписались. Час назад расписались. Вот и кому нужна с двумя. Если хорошая, то и с тремя нужна. Видите, как повернулось? Где же тут моральное разложение? Вот и думаю, какой настрой дать, куда коммунистов нацелить?..

Матвеев секретарем парткома недавно и не любит разные аморальные дела, не привык еще, не обтесался. Он лучше все фермы обойдет, побывает в самых дальних бригадах.

— Так что прошу извинения, — говорит он мне. — Вас там Ульяна Александровна Базина встретит. Она, кстати, в Путятине и живет…

От Тетеринского до Путятина — рукой подать. Перевалишь бугор, и вот она, обсаженная ветлами небольшая деревня. Я бывал здесь и раньше. Шел вот этой же полевой дорогой. Только тогда была осень. Стояли над кюветами березки, сыпали золотыми листьями. Огромными полотенцами спускались с холмов разостланные льны. Дым тянулся с картофельных полей. Там работали студенты, жгли сухую ботву, носили на повозки тяжелые корзины. А над Солоницей, над ее темной холодной водой, тянулись черной сеткой грачи…

Привлекательны здешние места в любую пору года. Трогают они простотой и скромностью. Нет тут ни густых лесов, ни обширных озер. Кругом увалы, узкие тропки по косогорам, выбитые скотиной, жидкие осинники между клеверищами, овраги, заросшие разной непролазью, черемухами и волчьей ягодой, где даже днем заливаются соловьи.

Скромностью и сердечной добротой отличаются здесь и люди. Заходи в каждый дом, и в каждом доме, пожалуй, вся история нашего колхозного строя, образец любви к родной земле, к труду крестьянскому, особенно к животноводству. Целыми семьями работают здесь на ферме, пасут скот, ухаживают за телятами. Если в Тетеринском все мальчишки знают, сколько молока доярки надаивают, на каком месте их бригада, то в Путятине все это возведено в двойную степень. Были случаи, когда мужья доярок буквально за грудки брали друг друга из-за клочка сена, из-за литра молока.

— Ты, рыжий, коровок своей Дарьи отдельно, говорят, пасешь, травку получше им выбираешь, — наскочили как-то на пастуха Александра Александровича Шалина, или Сан Саныча — так зовут его в деревне — соседние мужики.

— Вранье это! — отпирается Сан Саныч. — Потапов вон свидетель, мы вместе пасем. А вы, голубчики, зачем три ведра барды-то отлили из бака, а? А горушку за банями кто выкосил? Вику с овсом кто в зеленку добавил? Молчите? Разойдись! Я вот сейчас…

Сан Саныч раскручивает над головой кнут, оглушительно хлопает им и идет дальше.