Ржаной хлеб
Шрифт:
— Житья нет. Уедем отсюда куда хочешь.
— Ну что ты? А маманя как же?
— Не пропадет твоя маманя. Помогать ей будем, хозяйство у нее есть, колхоз справный.
Как ни жалел Виктор свою сварливую маманю, но не выдержал, переехал в Ключики, на лесоучасток. Но и там Варвара не давала невестке покоя. Она подолгу жила у сына, поила его водкой и, как только Нина отлучалась, напевала свое:
— Нашел себе женушку! Ходят всякие разговоры. Разуй зенки-то. Гони, у меня другая Нина на примете есть.
Виктор запил, почернел. В деревне все узнается быстро, любая печаль здесь на виду, и люди уговаривали
— Опомнись, дурень! На глазах семья гибнет. Эх ты, «маманя»!
Но было уже поздно. Доведенная до отчаяния, Нина забрала дочь и уехала на родину. Виктор остался с сыном. Он тут же переехал к мамане, стал жить на ее хлебах. Работал так себе, пил, горланил песни, спал на сеновале.
— Витька, лодырь ты несчастный, постыдился бы! — ругались колхозники.
— Не приставайте к нему! — кричала с крыльца Варвара. — Он у меня хворый, пускай отдохнет от той лиходейки!
Немного поработал Виктор в бригаде, но его вскоре выгнали: кому нужен злостный лентяй и нахлебник? Ушел он в Рубилово, кормил там служебных собак в угрозыске месяца два, а потом снова под маманино крылышко.
— Женю я тебя, соколик, — сказала Варвара. — Время сенокосное, жена хоть сена корове накосит.
— На ком женишь-то?
— На Дуське из Попова. Три недели ее уговаривала…
И вот в Гумнищи приехала Дуська, сильная, здоровая женщина. Косила она лучше любого мужика. Варвара была довольна. Но как только запасла Дуська сена, так и нехорошей стала. Не дали ей Шевалдины и зиму прожить, выгнали. Витька опять стал болтаться как неприкаянный: то тут «шабашку» сшибет, то там. А через год, когда снова закачались в лугах буйные травы, Варвара стала уговаривать сыночка:
— Высватала я тебе, родненький, в Никулине, Нюркой зовут. Женись, касатик, сенца хоть накосит.
И Витька опять женился: что поделаешь, коли маманя велит. Наступила зима, забросало Гумнищи сугробами…
— Нюрка дрянь, — как-то сказала маманя. — Лба негодная перекрестить не умеет, лампадку перед Николаем-угодником разбирала, батюшку надысь обидела. Гнать надо!
— Мне-то что, — пьяно ухмыльнулся Витька, — Нюрку я не люблю…
Выжили они и эту невестку. А Витька подался в город к знакомой женщине. Пожил немного там, не работая, и снова к мамане: городская невеста не захотела кормить тунеядца. Пришлось ему последний плащишко продать, чтобы до Гумнищ добраться.
И потекла у Витьки прежняя жизнь. Пожалели его в колхозе, взяли сторожем на пожарку. Работал он в поле и на ферме, но часто прогуливал, пил, водка совсем доконала его, стариком сделала. Варвара, выйдя на пенсию, ударилась в богомолье, стала как бы помощником гумнищенского батюшки. Приобщили к молению и Витьку, и сына его десятилетнего Юру.
— Ну и деревенька! — зло подумала Чурилова и хлопнула дверцей машины, пошла наперерез Шевалдину. Свернув за амбары, она увидела, что купол церкви подновлен, поблескивает новой позолотой, двое мужчин покрывают двери голубой краской, а третий конопатит стены. Тот, что конопатил, заметив Чурилову, пригнулся и юркнул в заросли бузины. «К зиме готовятся… Для церкви все нашлось, а мы свое упустили — клуб в Зырянове с худой крышей…»
— А, Ольга Ивановна! — увидев Чурилову, осклабился Витька. — Какими судьбами в нашу глухомань? А я вот гуляю! Да, гульнул малость… Опохмелился.
— Как вам не стыдно, Шевалдин? Все в поле, а вы с утра уже пьяны!
— Полегче на поворотах, товарищ начальник. Бригадир ко мне претензиев не имеет, я ночь отдежурил, вон хоть маманю спросите.
— «Маманю…» Вам бы не на пожарке дежурить, а трактор водить, комбайн.
Шевалдин сел на приступок крыльца, вытер ладонью бледные потные залысины. Из окон высунулись любопытные лица, подошли две старухи, остановился идущий мимо отец Никодим.
— Не одобряю подобного, сударыня Ольга Ивановна, — сказал священник и поклонился, погладил широкую бороду. — С древних времен великим грехом почиталось употребление зелья в страду крестьянскую. Ослаб духом наш Виктор, бога чтит мало. Но мы излечим его, изгоним дьявола…
Никодим говорил без умолку, гладко, хвалил жизнь в колхозе, а старухи, поджав губы, согласно кивали, поддакивая. «Ох и хитер этот Никодим, — думала Чурилова, — такого голыми руками не возьмешь. Не Петухов собирается «лечить» колхозника, а поп…»
Ольга Ивановна задержалась в Гумнищах, походила по домам. Потом поехала в колхозную контору в надежде найти там Петухова.
Семен Петухов сидел в своем кабинетике за фанерной перегородкой. На столе возвышались стопки газет, справа, у массивного канцелярского стола, стоял окованный железными обручами сундук, и на его крышке, рядом с увесистым замком, черной тушью было выведено крупно: «Партийное хозяйство». Ольга Ивановна улыбнулась и, протягивая полноватому рыхлому Петухову руку, подумала: «И где он этот сундук раздобыл? Вот уж старшина сверхсрочной службы так старшина».
Она попросила назвать агитаторов, и Петухов, нахмурясь, стал деловито открывать замок, вынул из сундука тонкую школьную тетрадку. Он водил толстым пальцем по списку, ни одному коммунисту не мог дать ясной характеристики, знал людей в общих чертах, «по процентам выработки», у многих за год работы освобожденным секретарем не побывал еще дома. Не слышал он и о том, что скоро будет спасов день, престольный праздник в Гумнищах. Неизвестно ему было, кто ходит в церковь, не подозревал Петухов, что в доме у бригадира во всех углах красуются иконы и что бригадир сам, конечно, неверующий, но в церкви бывает не только старая его мать, но и жена.
— Не до религии как-то, Ольга Ивановна, — оправдывался Петухов, — все дела, понимаешь, задачи хозяйственные, на них упор согласно решений… Вникаю в производство…
В производстве Петухов и в самом деле разбирался неплохо, держал в уме десятки цифр, называл сорта льна, породы скота, себестоимость, но неведомо ему было, почему учительница собирается покинуть село, какие книги читает тракторист. Он часто повторяет как самый веский аргумент, что «оплата в колхозе высокая и надбавка идет на каждый заработанный рубель». Петухов так и говорил — «рубель», и Ольга Ивановна, раздражаясь, незаметно приходила к выводу, что рекомендовали Семена в секретари партбюро рано, что инструктором, на отдельных поручениях, он был вроде и на месте, а в колхозе подрастерялся. Не было у Петухова вкуса к работе с людьми, говорил он с колхозниками больше о делах, проникнуть в душу человека не умел, откровенных разговоров боялся, вот и сводил все на «заработанный рубель».