Ржаной хлеб
Шрифт:
Гремя тяжелыми плащами, входили в приемную люди, и никто не обращал на него внимания, потому что дней пять подряд лили дожди, поля размокли, и теперь там, за дверью, у Ведерникова, шел разговор о том, как бы поскорее вытеребить перестоявшиеся льны, скосить ячмень и посеять озимые.
Много в это утро свалилось работы и на секретаршу. Отложив книжку про шпионов, она отвечала на звонки, постукивая каблучками, бегала в кабинет докладывать, и было ей, видимо, не до посетителей. Наконец, она вскинула быстрые глаза и спросила:
— Вы к кому, гражданин?
— К нему. — Посетитель
— Вы колхозник?
— Нет.
— Значит, рабочий?
— Тоже нет.
— Что же вы, между небом и землей, что ли?
— А выходит, так, милая. Под старость лет никому стал не нужен. Телятников я. Митрофан Гаврилович Телятников из Токолова. Забижают. Лесник Кузьма сена не дает. А при мне все бумаги. Я на Кузьму все выкажу. И на других тоже. Пропусти меня, милая…
Митрофан Гаврилович Телятников под уклон годков действительно оказался как бы между небом и землей.
После войны, когда в колхозах было плохо, он убежал из «Чистых прудов», поселился рядом с городом в Токолове. Устроился в пекарне. Ему бы еще тогда стоило совсем переехать в город, заделаться, как мечтал, настоящим горожанином. И комната была в бараке, и звал его директор. А он все тянул, каждый день ходил из Токолова за десять километров. И в жару и в мороз торопился через луга на городскую окраину, к железной дороге, откуда наносило угольной пылью и дымом.
Были дни, когда он уже совсем решался покинуть Токолово, встав утречком и глянув за реку, где в молочном тумане паслись стреноженные кони, передумывал, тяжело вздыхал и необычно медленно шел потом на работу. Родная земля, такая же, как и в «Чистых прудах», с густой рожью, с мягкими травами и рябинами у двора, тянула его и звала. Но он противился этой силе, при встрече с соседями притворно-весело выкрикивал:
— Ну как, колхознички, живется-можется? От зари и до зари на уборке гори! А для меня час ударил, кепку хватаю и в пивнуху!
В войну служил он в обозе, попал под бомбежку. Отлежал положенный срок в госпиталях и домой пришел с одним стеклянным глазом, с осколками в левой ноге: инвалид третьей группы. В документе было сказано: «…легкий труд в колхозе, не связанный с напряжением зрения».
Разную работу ему предлагали, но Митрофан от всего отмахнулся, пристроился в Токолове. На работу он ездил на велосипеде, прихватывая по дороге то полено, то сена клок: в деревне хозяйство, дом, корова. Так и мотался между деревней и городом. Ни там, ни тут не было у него полного порядка и счастья. Все какая-то половинчатость. Ни деревенский, ни городской. В пекарне друзья подсмеиваются, на селе колхозники косятся.
Задурил Митрофан, отвык от настоящей работы, стал к чужому добру руку тянуть. Как-то насыпал полную варежку сахарного песку, приготовленного для сдобы, и попался. Выгнали из пекарни.
Поступил Митрофан в сторожа. Но и там не сработался, уволили. Приходил после этого токоловский колхозный председатель звать его на работу, но где там — и слушать Митрофан не захотел: мол, не колхозник я, инвалид войны, мне и так помогать обязаны.
И бросил Митрофан Телятников всякую работу. Дети его выросли и разлетелись кто куда.
Дом их на самом краю, на отшибе села, недалеко от реки Лозовицы. Спать они ложатся рано, вместе с курами. Перед сном Митрофан Гаврилович иногда читает вслух журнал «Крокодил». Он покупает его в городе, и это единственное чтиво проглатывает с наслаждением, комментируя и пересказывая деяния какого-нибудь Петра Петровича из керосинной лавки. Особенно нравится ему, когда критикуют начальников да тех, что покрупнее. Тут уж он преображается, машет руками и кричит:
— Все такие, Акулина, все! Нет на земле правды!
А с утра он начинает хлопоты. Хозяйство хоть и небольшое, но и для него что-то надо сделать, и каждая травинка, каждое бревно даются ему с боем. Корову попасти — плати семьдесят рублей. За дровами съездить — тоже деньги гони.
— Всем бесплатно, а с меня деньги? Почему такое? — шумит Телятников возле правления.
— А потому, друг ситный, что ты на земле живешь, а от земли нос воротишь, колхозом брезгуешь, из «Чистых прудов» утек и к нам не пристал, — отвечают ему люди. — Бери любую работу в бригаде, и все тебе обеспечено. Колхозником будешь! Почет и уважение!
— Тяжело мне работать, инвалид я, под бомбами, под снарядами…
— Перестань ныть, Митрофан. Почти все фронтовики у нас инвалиды. Вон Жмуров Петр с одной ногой стадо пасет. А Григорьев, а дядя Андрей Королев, а Бычков? Изленился ты, изоврался.
Давно уже Телятниковы никуда не ходят: ни в кино, ни на спектакли, ни к соседям. Только в мае, в День Победы, пришел Митрофан Гаврилович в клуб, где под музыку чествовали колхозных фронтовиков, выдавали им премии. Как чужой стоял он в сторонке, а потом дрогнувшим голосом спросил председателя:
— А что же мне-то, кроме грамоты, денег не дают? Я ведь тоже…
— Знаю, Митрофан Гаврилович, что вы инвалид войны, знаю, — сказал председатель. — Но насчет денежных премий решило правление, а не я. Ты же, извини, не колхозник. Грамота от военкомата тебе полагается, мы выдали, а насчет денег народ постановил… Извини!
Может быть, это было жестоко в такой день, но все эти фронтовики, инвалиды, помеченные орденами и осколками, трактористы, ездовые, хлеборобы, многим из которых уже под семьдесят, молча и долго смотрели на Телятникова и ничего не сказали. Потом снова заиграла музыка, кто-то запел «Землянка наша в три наката». Митрофан тихо побрел по улице, и эта музыка, знакомая, волнующая песня давили его к земле, рвали сердце. Никогда в жизни он не чувствовал себя так одиноко. Никогда в жизни…
И вот мы снова встретились с Митрофаном Телятниковым. Он меня тоже узнал: еще бы, заметка о нем была в газете, я ее и писал. Он прифрантился, сбрил бороду, помолодел вроде.
Выслушав его, Ведерников спросил:
— Ну, блудный сын, значит, тянет родная-то нива? Или на наш заработок позарился? Сейчас изменились времена. А еще не то будет! Читал, какие средства на деревню отпустить занаряжено? Дух захватывает! С умом бы только ими распорядиться, сторицей государству вернуть.