Ржаной хлеб
Шрифт:
— Благодарю, конечно… Спасибо! Работаем вот. Лето нынче хлебное, бункер с ползагона с верхом. Зерно тяжелое, литое…
Он принял из рук Чуриловой шелковый флажок, повернулся к машине:
— Андрей, прикрепляй!
Сын взял флажок и стал привязывать его к стойке у штурвала. Все захлопали, шофер самосвала дал длинный сигнал.
А поварихи уже расстелили брезент, поставили термос, флягу, алюминиевые чашки. Все расселись кружком. Ольгу Ивановну посадили рядом с Угловым. Позвали и Сидоровича. И пока Петровна резала круглый хлеб, Анюта рассказала, что их
— Молодец, Белоглазиха! — сказал Карпов, пережевывая хлеб. — А танцы будут?
— Ешьте, милые, ешьте, — торопила Петровна. — Соловья баснями не кормят. Лапша у меня домашняя на куриных потрохах. Председатель велел всех кочетов порубать, жалеть, говорит, Петровна, для страды петухов не надо, они яиц не несут. И картошка вот молодая с бараниной, и квас…
Все было очень вкусное, особенно хлеб, испеченный на капустном листе в русской печи. Только квас сильно кислил, и у всех скрипело от него на зубах.
За обедом Ольга Ивановна сообщила об обстановке в районе, коротко пересказала международные новости, шутила вместе со всеми.
— Кому добавки? — предлагала Петровна. — А ну налетай! До звезд-то на небе еще ой как долго…
В пионерский лагерь Ольга Ивановна не попала. Она была на вечерней дойке на Козлихинской ферме, проводила там беседу, отчитала бригадира за сломанный телевизор в красном уголке, заезжала к льнотеребильщикам. Потом из сельсовета, взяв у сторожихи ключ, звонила Ведерникову, предупредила, что остается в колхозах дня на три, рассказала ему о Гумнищах, о Петухове; о жатве в «Рассвете» и «Борце». Ведерников одобрил ее намерение остаться, обещал похлопотать о кинопередвижке.
Звонила Чурилова и Клавдии Ефимовне, заведующей кабинетом политпросвещения. Клавдия Ефимовна отвечала за информационную группу. Чурилова сообщила ей свежие данные для листка-«молнии», районной газеты и сатирического выпуска.
— Завтра же развезите листки по всем колхозам, — сказала она в трубку. — Да, немедленно, завтра же!
Ночевала Ольга Ивановна в семье Угловых. На их доме еще засветло были прикреплена доска, сообщающая, что здесь живет герой жатвы.
Жена Углова, Мария, напоила ее парным молоком, зачерпнув его прямо из подойника. Ольга Ивановна сдула шапку пены и выпила молоко медленными глотками. У ее ног стоял шестилетний Сережа, сын Угловых, и с любопытством смотрел на нее.
— Последыш наш, — пояснила Мария и слегка покраснела. — В сорок лет рожала, стыдно вроде было, а Федор-то так прицыкнул на меня. Ничего, растет вот…
— Хороший мальчик, на вас похож, — сказала Ольга Ивановна и посадила Сережу на колени, прижала к себе.
— Смирный. Алька читать его научила. Это хорошо, когда маленький есть, молодой себя чувствуешь. Дети — это хорошо. Я дочку хотела, а хвать — сын…
Постелили Ольге Ивановне в горнице, на высокой кровати. Она уже стала засыпать, когда затарахтел
— Андрюху куда дел? — спросила Мария.
— С Васькой пошли. Сказали, на десять минут.
— Замучилась я с вами, мужиками. Опять, поди, в рань страшную вскочите?
— С рассветом, Мариша. Надо клин этот к обеду добить, потом Копылову помогать поедем.
«Мариша», — тепло подумала Чурилова и вздохнула. Ей было хорошо и грустно немного. Она не могла вспомнить, кто, кроме матери да близких подруг, в последний раз называл ее Олей. Для всех она в Рубилове Ольга Ивановна, товарищ Чурилова.
Она закрылась с головой, чтобы не слышать никаких звуков, и стала мягко проваливаться в бесконечную зыбкую глубину. «Расстил льна под августовские росы… «Боевые листки»… Продавщица с семилеткой… Строгач с занесением… На каждый заработанный рубель… Отец Никодим…»
Прошел один день… Завтра новые заботы. В районе страда.
В сельском районе всегда такая страда…
Дыхнув на печать, Столбунов со вкусом хлопнул по последнему документу, сунул ее в темное нутро сейфа и весело подмигнул мне:
— Мимо пасеки поедем… Не видел еще нашу пасеку? По последнему слову, можно сказать. На прессу обижен: не замечает. Лишнюю тонну хлеба отвезешь на элеватор — заметку на первую страницу дадут, а о пасеке молчок. Не единым хлебом живем, товарищи писатели, сейчас уже и сладкого хочется. В постановлениях как сказано: развивать все отрасли. Вот то-то и оно…
— К вам посетитель просится, — приоткрыв дверь, сказал бухгалтер.
— Кто еще там?
— Не наш вроде, с заявлением о приеме в колхоз.
— Гм-м-м… Ну, давай, пусть входит.
В кабинет боком протиснулся, неуклюже задев локтями бухгалтера, человек лет под пятьдесят, в новом черном костюме, со свежими порезами на лице, видно, что торопливо и неумело брился. Он кашлянул в кулак, поздоровался и спросил, присаживаясь перед Столбуновым:
— Не узнаешь, что ли, меня, председатель?
— Постой… Никак, Телятников? Митрофан Егорыч?
— Гаврилович… Спасибо, что вспомнил…
— Да разве тебя забудешь? Ты ведь в самую тяжелую пору драпанул из колхоза-то. Без справки, воровским образом, можно сказать…
— Ладно… Кто старое вспомнит… Тогда убежал, а теперь вот вернулся, житья без земли мне нет и без «Чистых прудов», без родины то есть…
— Долгонько тебя, Митроха, мотало. Ну, рассказывай… Закуривай, ежели куришь, бери вот…
Я тоже узнал этого человека. Года четыре назад я встретил его в приемной Рубиловского райкома партии. Он сидел у стены, напротив молоденькой секретарши, и беспокойно-просяще заглядывал в лица. Серые волосы его были спутаны, да и весь он, жилистый, в ворсистом, шинельного цвета пиджачке, тоже был взлохмаченный и помятый, словно его только что вытряхнули из барабана молотилки.