Ржавчина
Шрифт:
– Что мы говорили о бесконечном сожалении?
Я поднимаю руки – теперь мой главный инструмент общения.
«Что с помощью него удается прекрасно прятаться от реальной жизни».
– Рада, что ты помнишь.
Мне нравится ее голос. Он похож на распускающиеся цветы жасмина. Не могу сказать, почему у меня такая ассоциация, но когда все время молчишь, будничным вещам невольно начинаешь подбирать кажущиеся наиболее подходящими оттенки.
«Люди вокруг такие идиоты, – жестами «говорю» я. – Иногда даже одноклассники, стоящие буквально в паре метров, обсуждают меня, думая, что я не слышу. Почему-то ни
Амара ласково улыбается.
– Будь к ним снисходительна. Ты же понимаешь, твой случай особенный. Иногда людям сложно перестроиться. Возможно, если бы ты попыталась с ними поговорить… – она делает паузу, глядя на то, как я сжимаю пальцы в кулаки. – Голосом…
«Нет».
За что я люблю язык жестов – за быстроту и краткость. И вот такие демонстративные знаки, как «нет».
«Но я не жалуюсь. Иногда это даже забавно».
Оказывается, чтобы узнать о себе много нового нужно просто… замолчать.
«Да, и кое-что случилось». – Я подхожу к окну, опираюсь на подоконник и подтягиваюсь, забираясь на него с ногами. Обычно пациентам не позволяется подобная наглость, но Амара всегда делает для меня исключения.
«Тот мальчик, о котором я рассказывала. Он вернулся. Три дня назад».
В то утро я, как обычно, опаздывала. Прыгая на одной ноге и напяливая школьные балетки, вытащила телефон, чтобы напомнить о себе сводному брату.
– Да иду я, иду, – раздраженно проорал он со второго этажа и одновременно в трубку.
Тобиас старше меня на четыре года и противнее на сорок пять жизней. Он учится в университете Северной Каролины и обычно дома не бывает, что крайне упрощает «дружбу» между нами. Но на этот раз ему пришлось везти меня в школу, потому что на автобус я опоздала.
– Не была бы такой трусихой, сама бы давно водила, – как обычно возмущался он, шнуруя кеды. Не я была виновата в том, что произошло, но Тобиас все равно пробухтел: – Ладно, будем надеяться, к концу семестра у тебя парень хотя бы появится, и мне больше не придется с тобой возиться. – Но я, как обычно, пропустила его слова мимо ушей.
– Давай быстрее! – поторопила я его, выключая радио. Только так можно заставить этого парня пошевелиться и обратить на меня внимание, потому что обогнать нас на дороге было под силу даже восьмидесятилетней бабуле на старом Додже, как пить дать, ее ровеснике.
– Не трогай мой приемник. – Тобиас шлепнул меня по руке. Музыка – единственное, что в этом мире все еще имело для него хоть какое-то значение. Раньше она раздавалась из его комнаты почти круглые сутки. Как я его за это ненавидела! Его песни были до того невыносимыми, что предметы, расставленные на моих полках, тряслись и звенели. Я доставала найденный в подвале костыль и стучала в стенку, но Тобиас специально прибавлял в усилителе громкость. А потом все исчезло. Он сорвал со стен плакаты и разбил собственную гитару. Никто не спрашивал, почему. Мы это и так прекрасно знали.
Высадив
Кто-то толкнул в спину.
– Анна-банана! – заверещала Ив на всю округу, вытряхивая из меня воздух.
– Задушишь, – зашипела я, смеясь и выпутываясь из ее рук. С Ив я позволяла себе говорить. Иногда. Обычно это были односложные ответы, не требующие напряжения связок.
«А чего столько народу?» – спросила я. В американских школах нет торжественных линеек, бантов и приветственной речи директора. Из динамиков не доносится «Учат в школе», и не звенит звонок. Потому толпа выглядела предельно странной.
– Все хотят посмотреть на новичков, – ответила Ив, возбужденно потирая руки и едва ли не подпрыгивая. – Представляешь, там только парни. Они не брали девушек, потому что в Ржавом городе с транспортом проблемы.
– В смысле?
– Туда не ходят автобусы, – вставая на носочки, чтобы видеть из-за голов, ответила Иви.
И тут я заметила его, беззвучно прошептав, не в силах поверить:
– Август… – Дыша слишком резко и хаотично. Так, так мне дышать нельзя, без риска закашляться.
– Рыжий, ты идешь? – окликнул его кто-то.
Парень повернулся, и мое сердце принялось скакать как заведенное. Радостно выкрикивая, что это точно он. Мой американский мальчик. Родинки на его щеке – слишком яркий признак.
Я впитывала его новый облик, буквально вбирая каждую черту. Волосы цвета осенних листьев, завивающиеся кольцами, как и в детстве, слегка растрепанные, белая футболка на загорелой под южным солнцем коже, веснушки, красная кепка на голове. Интересно, вспомнит ли меня? Ведь прошло уже пять лет.
– Иду.
Его голос изменился. Стал низким и глубоким.
Но это был он. Мой Август.
Я откашлялась, до боли напрягая связки, чтобы произнести его имя, но ничего не вышло. Из горла вырвался только хрип.
«Боже, какая глупая», – отругала я себя. Знала ведь, ему будет плевать на голос. Я скучала по нему. Скучала безумно, поэтому сама не заметила, как ноги повели навстречу. Коснулась его локтя, обращая на себя внимание. Он обернулся, будто теряясь на миг, а я улыбнулась так, что еще немного и порвутся щеки.
– Чего надо?
Выдох получился слишком шумным. «Неужели не узнал?».