С Дягилевым
Шрифт:
В июне 1923 года Дягилев давал спектакль в Версале, в зеркальном зале, в присутствии Пуанкаре, министров и всей французской знати.
Может быть, самая торжественность обстановки великолепного Версальского дворца действовала на труппу, но мы играли так, как никогда, и имели оглушительный, потрясающий успех, такой успех, какого ещё никогда не было во Франции и который можно сравнить разве с лондонским триумфом.
Вспоминается взволновавший меня «разговор» с Дягилевым. В Версале нам приходилось очень много работать, но ещё больше работал Сергей Павлович, обыкновенно присутствовавший на всех репетициях и остававшийся и после репетиций — в невероятную, нестерпимую жару (июнь 1923 года был исключительно жарким). Так было и в последнюю репетицию: Дягилев отпустил всю труппу на завтрак, а сам остался один в зеркальном зале. Я перешёл через площадь в маленький ресторанчик завтракать и во время еды подумал: вот мы завтракаем, а бедный Сергей Павлович изнывает от жары,
— Как это мило, молодой человек, что вы обо мне подумали и позаботились, я очень тронут,— и Дягилев что-то начинает говорить. Я смущаюсь и краснею — зарделся пунцово, совсем как красная девица,— больше всего боюсь, чтобы Сергей Павлович меня не задержал,
больше всего боюсь, чтобы мне не пришлось с ним разговаривать, поворачиваюсь и, стараясь не слушать, что он говорит (слышу только: «Куда же вы бежите?»), убегаю через весь зеркальный зал...
30 июня в Версале состоялся наш спектакль «Louis [Людовик] XIV». Торжественный спектакль (для дягилевского балета в Версальском зале-театре было впервые проведено электричество) начался в десять часов вечера и кончился прекрасной июньской ночью праздничными фанфарами и фейерверком — настоящей сказочной феерией. Этот великолепный спектакль закончил наш сезон — мы разъехались в разные стороны. После вечера я набрался храбрости, подошел к Дягилеву и попросил у него на память программу версальского спектакля.
— Прекрасно, Лифарь, зайдите ко мне завтра, я вам дам программу.
Сам не знаю почему, к Дягилеву я не пошел... Сергей Павлович часто впоследствии вспоминал и говорил:
— Почему ты не пришел тогда за программой! Все было бы иначе, и ты не потерял бы напрасно год!
Не попрощавшись с Дягилевым, я уехал из Версаля и поселился на два с половиной месяца в маленькой деревне около Шартра и тихо провёл — почти в русской деревне — свои летние каникулы.
Два с половиной месяца пролетели незаметно, бездумно и тихо — и снова работа и путешествие. Всю осень мы провели в дороге — в Швейцарии, в Бельгии, в Голландии — и только 25 октября вернулись в Монте-Карло. В это время приехал в Монте-Карло Павел Георгиевич Корибут-Кубитович. Все в театре почти сразу же почувствовали большую симпатию и доверие к П. Г. Корибут-Кубитовичу, благообразному, мягкому, живому и чуткому старику, двоюродному брату Дягилева, а я впоследствии нашёл в нём свою нянюшку и за весь «дягилевский» период моей жизни решительно ни с кем так не был близок, как с ним. Корибут-Кубитович как-то сразу после своего приезда из советской России вошёл в жизнь Русского балета: раз и навсегда стал жить его интересами (а после смерти Сергея Павловича воспоминаниями о нём и его балете и избрал себе резиденцию в нашем Монте-Карло) и был единственным человеком в окружении Дягилева, которого труппа любила и считала своим, несмотря на то что он был кузеном «самого» Дягилева, сделала его своей маскоттой[От mascotte (фр.) - любимец],— и действительно, он был постоянным защитником труппы, и от него Дягилев слышал о труппе только хорошее. Часто Сергей Павлович сердился на своего кузена:
— О чем это ты все шепчешься по углам с артистами, а мне ничего не говоришь? Что это за панибратство и разговорушки?
Дягилев сердечно любил и уважал своего старшего двоюродного брата, но любил над ним слегка подшучивать — Сергей Павлович обожал буффонство...
С приездом Павла Георгиевича прибавилось ещё одно звено между мною и Дягилевым (как потом рассказыал мне Сергей Павлович, через своего верного Василия и через Павла Георгиевича он следил за каждым моим шагом — теперь уже две пары глаз наблюдают за мной). Я продолжал избегать встреч с Дягилевым: но только сковывающее, парализующее смущение и робость овладевают мной при виде его, как это было раньше, но и какое-то странное тревожное чувство, что-то во мне (может быть, то, что его монокль и взгляд постоянно останавливаются на мне) говорит, что Дягилев ищет встречи со мной, хочет со мной говорить, а я боюсь того разговора, хочу отдалить его. Только ли от робости? И вот как-то в самых последних числах октября я попался. Пробегаю после купанья мимо казино и прямо наталкиваюсь на Дягилева.
— Куда вы так спешите, молодой человек?
Я теряюсь и, не подымая глаз, лепечу (сердце у меня совсем замирает):
— Здравствуйте, Сергей Павлович...— и хочу дальше пробежать.
— Почему вы так боитесь меня и бегаете от меня? Или вы думаете, что я страшный волк и скушаю вас? Но бойтесь, я не такой страшный, как кажусь.
Я беспомощно топчусь на месте — боюсь взглянуть на Сергея Павловича, боюсь слово сказать.
— Я... я не боюсь... я... торопился домой... Опять беспомощное переминание с ноги на ногу и, наконец, робко-отчаянное:
—
Дягилев начинает сердиться:
— Если я остановил вас и хочу с вами поговорить, то я делаю это не для себя, а для вас, а вы этого, кажется, не понимаете. Вы меня интересуете давно; мне кажется, что вы не похожи на других мальчиков,— вы и талантливее их, и любознательнее, а между тем ведете такую же, как и они, серую, бесцветную, пустую, неинтересную жизнь. Я хочу помочь вашему развитию, хочу помочь вам развить ваш талант, но вы этого не понимаете и бегаете от меня, как от страшного зверя. Как хотите — ваше дело. Думаете, я вам буду кланяться и просить вас? Ошибаетесь, молодой человек, вы не единственный на земле, и я вам это покажу. Подумаешь, цаца какая! О нём заботятся, им интересуются, а он нос воротит. Ну и чёрт с вами, очень вы нужны мне, подумаешь!.. Что же вы стоите? Идите к себе домой!
«Господи, что я наделал!»
На другой день после этого разговора Дягилев уехал в Париж и вернулся 3 ноября, но не один, а с «англичанином» — с Антоном Долиным, бывшим учеником Астафьевой (в 1921 году он в кордебалете дягилевской труппы участвовал в Лондоне в «Спящей красавице» под именем Патрикеева). Дягилев снова перестал на меня обращать внимание и как будто не видел меня, во всяком случае, перестал искать встреч со мной. Он постоянно всюду был с Долиным, и я больше и не мог встречаться с ним — он снова превратился для меня в далёкое божество...
Я продолжаю учиться и работать и с каждым днём делаю большие успехи. Зима 1923/24 года имела в этом отношении для меня большое значение: несмотря на настоящее недомогание, на головные боли, на какие-то жуткие уколы-иглы в сердце и постоянную слабость, я чувствую окрылённость от своих успехов. В конце января 1924 года я уже легко делал шесть пируэтов, в конце февраля семь пируэтов и по три тура в воздухе. 1 января держал пари со Зверевым, что добьюсь того, что буду делать до шести пируэтов с двумя турами в воздухе,— и 4 апреля выиграл пари; 15 апреля в присутствии всей труппы сделал так чисто, классически совершенно восемь классических пируэтов, что все были поражены. Это лёгкое овладение техникой давало мне большую радость и... большую горечь: к громадной радости легкого, подымающего, увлекающего летания примешивалась горечь от того, что все в труппе недоброжелательно-завистливо следили за моими полётами и не только не поддерживали меня, но и старательно выискивали даже несуществующие недостатки и ожесточенно критиковали меня. Даже после того, как я сделал безукоризненные три тура в воздухе, Вильтзак, который никогда не делал трех туров, поморщился и сказал: «Какие же это туры! Так-то может всякий сделать! Это работа гимнаста, а не танцора».
30 ноября (1923) я записал у себя в дневнике: «Решаю очень важный вопрос: не бросить ли мне совсем роботу и оставаться обыкновенным мальчиком в кордебалете? Чем лучше я танцую, чем больше я учусь и работаю, чем больше делаю успехов, тем хуже начинают относиться ко мне. Тяжело на душе. А может быть, совсем бросить балет?»
Скоро я забыл об этой записи, найдя себе мощную поддержку, да и, по существу, никакие зависти в мире не могли задержать меня в том стремлении, которое мною владело и в котором я не был властен...
В конце ноября, в декабре и январе в Монте-Карло шли спектакли (мы дали сорок спектаклей), и туда съехались все сотрудники Дягилева: Ж. Кокто, Пуленк, Орик, Брак, Гри, Мийо, Пикассо, А. Бенуа, Трубников.
Уже в конце ноября 1923 года Сергей Павлович похвалил меня за хорошую игру на сцене в «Петрушке» и в «Князе Игоре», стал присматриваться ко мне на репетициях, и мои товарищи начали поздравлять меня с тем, что я скоро буду первым танцором и получу балет. И декабре я действительно получаю роль: Дягилев начинает испытывать мои силы и поручает мне вместо Славинского исполнить роль умирающего раба в «Шехеразаде». Я беру эту роль, прихожу в театр до начала спектакля и с монте-карловскими статистами разрабатываю конец «Шехеразады» — из маленького эпизода смерти простого мальчика я делаю целую пантомиму, вкладывая в свою роль совершенно особое содержание: презрение к смерти и вызов, бросаемый смерти. В конце балета я появляюсь на сцене, пробегаю среди статистов, вооруженных длинными шашками, огромным прыжком вскакиваю в палатку негров, затем неожиданно появляюсь с другой стороны, взбегаю на лестницу и тут умираю. Свою роль я играл с увлечением, с восторгом, но слегка побаивался, что мне попадет за мою импровизационную вольность, и с волнением ждал конца спектакля. Спектакль кончился; Сергей Павлович не бранит меня и не лишает меня роли,— значит, как будто одобряет меня. Это молчание Дягилева поощряет меня и придает мне храбрости. На одном представлении «Шехеразады» я так разошёлся, что пошел в своей пантомиме ещё дальше: в то время как Григорьев с Чернышевой (женой Григорьева) играли сцену ревности, я взлетаю на самый верх лестницы, свешиваюсь вниз и после этого с несколькими остановками начинаю ка-титься вниз по лестнице (слышу испуганные крики зрителей — «а-а-а»), докатываюсь до рампы и умираю под аплодисменты зала... Когда погасили огни рампы, я уполз за кулисы, и тут на меня набросился Григорьев: