С Корниловским конным
Шрифт:
На Кубани и на Тереке каждый казак, с самых малых лет, носил только папаху, мальчиком бешметик, шаровары на очкуре; парубком он имел уже черкеску, даже и раньше, кто был богат. Женился казак обязательно в черкеске. Кинжал на поясе был необходим к его костюму. На действительную службу, как известно, каждый казак шел с собственным обмундированием, оружием и конем. Восемь лет после четырехлетней службы — казак и в станице носил погоны в нужных случаях. Идя на действительную службу, он должен был иметь три черкески: строевую, выходную и парадную. На службе — приобретал еще одну-две, обыкновенно цветных, чтобы щегольнуть в них, вернувшись в станицу. И все это казачье форменное обмундирование
А что же носили иногородние в станицах? Черная куртка, черные штаны, вобранные в сапоги, атласную рубашку, по ней поясок-шнур с бахромами и на голове черный картуз с лакированным козырьком. Фуражка (картуз) сдвинута на затылок, и из-под нее вырывался лохматый чуб «под польку». И в таком костюме — всю жизнь. Вот откуда и идет прозвище — «картузник».
Все было у иногородних полная противоположность казакам, хотя и жили они не только что в одной станице, но и бок о бок — соседи дворами. Редкий случай бывал, чтобы казак женился на девушке-иногородней. Но чтобы девушка-казачка вышла замуж за иногороднего — это считалось просто позором.
Вот при таких психологических взаимоотношениях — неожиданно свалилась русская революция 1917 г. В казачьих частях ее совершенно не ждали, а в станицах ее посчитали как настоящий «бунт против царя». Иногородние же посчитали, что пришел долгожданный час, когда настало полное равенство с казаками, и что теперь «казачья земля» будет даваться и им, как равным гражданам России. И когда на всей Кубани установилась советская власть в самом начале 1918 г., а Добровольческая армия из Донских степей двинулась на Кубань для ее освобождения вместе с кубанскими полками, атаманом и правительством, — то самыми отъявленными противниками и стойкими красными бойцами против «белых» были иногородние Кубани.
Нелишне здесь отметить, что Таманской красной армией тогда командовал поручик Ковтюх, офицер из иногородних. Если сказать, что он променял офицерскую честь «на красную звезду», то нужно и предполагать, что он как иногородний Кубани, т. е. «городовык», возможно, был и вдох-ловителем своих подчиненных в ненависти к казакам. И, кроме того, эти иногородние своими отцами и дедами были выходцы с Украины. Как можно и допускать, что их деды и прадеды были казаками, может быть, и запорожцами, расказаченными после разрушения Запорожской Сечи, а отсюда — у потомков еще сохранился воинский дух, «хохлацкое» упрямство, настойчивость, что является положительными чертами для воина.
В первых числах марта 1920 г., когда Добровольческий корпус генерала Кутепова грузился на пароходы для переброски в Крым (из Новороссийска), дивизии Донской армии подходили к городу, также для погрузки или отступления на юг, по шоссе, вдоль берега моря, на Туапсе. «Красное командование поспешило бросить свои войска далее на юг, через горные перевалы в Черноморскую губернию, чтобы перерезать дорогу между Новороссийском и Туапсе. 50-я Таманская красная дивизия, остатки бывшей Таманской красной армии, была направлена на Джугбу (маленький порт между Новороссийском и Туапсе, Ф.Е.). Бросив в труднопроходимых горах свой обоз и большую часть артиллерии, — дивизия вышла в район Джугбы, где соединилась с «Черноморской советской красной армией» (Е. Ковтюх «От Кубани до Волги и обратно», стр. 91).
Так закончил эпопею своей армии поручик Ковтюх, позже ставший красным генералом. И арьергардная конница Донской армии, подойдя к Новороссийску и не найдя для себя пароходов на погрузку, отрезанная от Туапсе, капитулировала перед красными...
Можно признать, что Таманская красная армия сыграла роковую и мстительную роль для Кубанского казачьего Войска.
Эвакуация.
Меня эвакуируют. Я вновь забираю своих вестовых Данилку Соболева и Андрейку Ермолова, гружусь с лошадьми на станции Кугуты и двигаюсь в свою станицу. В одной стороне вагона лошади, а в другой, на сене — с седлами, с сумами — мы. Так приятно лежать на мягком ложе и ощущать запах сена и лошадей, их фырканье, цокот копыт, когда они просят зерна. Оба моих вестовых очень рады, что они вновь едут домой, к своим женам, и на столько времени, пока не выздоровеет «их пан». Я уже сознаю, что они есть «ненужный хвост», который надо было оставить в полку, но... так все делают, делаю и я. Тут уже выходило наоборот: «у пана чуб трещит, а хлопцы радуются». Вот так, на доброте людской, делается прямой ущерб армии, которая так нуждается в бойцах. Но никто не останавливал...
Мы у отцовского дома. Данилка быстро соскакивает с фаэтончика, быстро и умело отворяет ворота, и мы въезжаем во двор, к крыльцу. Совершенно случайно в это время мать вышла на крыльцо с тарелкой в руках. Она так рада моему неожиданному возвращению, но когда Данилка, уже по-привычному, берет меня за талию и, приподнимая, дает возможность стать на здоровую ногу, — миска выпала у нее из рук, и она заплакала:
— Опя-агь?! Родименький мой сыночек...
На ее крик выскочили сестренки, бабушка... все в сильном волнении, плачут. Все обнимают и хотят помочь, а чем — и сами не знают. Успокаиваю их, что я «ранен легко». Мой умный, жуликоватый Данилка, богатырь и казак большой души — он словно цербер — стоит рядом, поддерживает за талию и ласково, дипломатично говорит им:
— Тетенька... и Вы, бабушка... вить ничиво страшнава... Федар Ваныч жив-здаров... а там и рана скоро зарастеть.
Привезли доктора и сделали новую перевязку после двух дней перерыва. Доктор отправляет меня в Екатерино-дар. Со мной едет и Данилка. Андрейка с лошадьми пошел в свою станицу Расшеватскую.
Мы на станции Екатеринодар. Много раненых. Подают носилки и кладут на них не могущих двигаться. Поздний вечер. Кругом тусклые огни. Моросит мелкий дождик. Я лежу на носилках и жду транспорт. Данилка где-то и о чем-то хлопочет. Неприятно быть в беспомощном состоянии.
— Глянь, ребята!.. Да вить эта наш подъесаул Елисеев лежит, — слышу я голос казака и в группе проходящих узнаю казаков своего 1-го Кавказского полка по Турции. И такие простые слова родных казаков-кавказцев как-то тепло прошли по всему моему существу. И еще тогда я понял, что значит — «боевые соратники».
Четыре санитара поднимают носилки и несут к прибывшему амбулансу. Ночью прибываем в госпиталь, что недалеко от здания Мариинского института, и помещают в большую общую палату, вперемежку — и казаков, и офицеров. В госпитале тесно и не совсем чисто. Низкий потолок, почему и полутьма. Новая перевязка. Лечение — покой.
Бабиев уведомляет свою матушку, и она немедленно же пришла навестить адъютанта «своего Коли», как она сказала. Милая приятная дама. Навестила она и еще раза три, и от нее я узнавал «новости в полку».
Нога моя поправляется, но от самого колена и до ступни — вся она черно-красного цвета, а почему — я не знаю. Мне прописано ежедневно принимать горячие соленые ванны и электрическую гальванизацию ноги. Но эти «специальные ванны» находятся в другом госпитале, на Почтовой улице, возле городского сада. И я, на костылях, должен ходить туда. Но я должен быть здоров, почему и «шкандыбаю» ежедневно. К тому же сама «гальванизация» ноги, ощущение ее — приятны. Но в колени левой ноги силы нет. И я лечусь, лечусь...