С Корниловским конным
Шрифт:
Вот короткие слова живого свидетеля, но довольно жуткие. Здесь важно то, что первые жертвы гражданской войны никогда не забываемы...
Новые офицеры полка
В родной полк вернулся сотник Попов*. В начале 1914 г., с взводом казаков от полка, он был назначен в Персию (в Мешхед), в конвой Российского Императорского консула. Попов считался в полку отличным и энергичным офицером, как и гордым человеком.
На митингах Попов выступал часто. Говорил умно, активно и своими речами, призывая казаков к порядку, к дисциплине, — очаровал их. Почти все казаки знали его еще по мирному времени, так как в полку
Полк — это есть громоздкая и серьезная часть армии. Всякий полк блистал славою своего командира полка или падал в бесславие от отрицательных личных качеств его. В то
революционное время, когда полковой комитет фактически по своей власти стоял выше командира полка — естественно, во главе этого комитета должен был стоять обязательно офицер. Офицер опытный, серьезный, интеллигентный и развитый, который интересы своей страны, армии — ставил бы выше революционных всевозможных требований-прихотей толпы, массы, хотя бы она и состояла бы из доблестного нашего молодецкого казачества. Конечно, обыкновенному уряднику — это понять, постичь — было невозможно. Председатель-урядник больше требовал от власти, вместо того чтобы ей помогать. Вот почему и оборвалась духовная связь офицеров с полковым комитетом. Сотник Попов, ущемленный, уехал в отпуск и в полк уже не вернулся.
Почти одновременно с сотником Поповым в полк прибыл подъесаул Растегаев*, кадровый офицер Кубанского (Варшавского) конного дивизиона. Он прибыл в полк без запроса общества господ офицеров полка, как полагалось в Императорской армии — принять или не принять офицера в свой полк?
По своему чину подъесаула — он становился старше всех нас, молодых подъесаулов и старых кавказцев, что нам не должно было понравиться! Но... на его родной сестре был женат наш, нами уже оцененный только с отличной стороны — командир полка Г. Я. Косинов, почему мы молча приняли его в свою семью. Растегаев оказался отличным офицером и полковым товарищем, импозантным в седле на своем мощном рыжем английском коне и с дивным баритоном, годным в оперу. Подъесаул Дьячевский заболел, выехал на Кубань и его 4-ю сотню принял Растегаев.
Как-то 45-летний командир 5-й сотни есаул Авильцев, придя в офицерское собрание, со свойственной ему остроумной грубостью, сказал нам:
— Прямо-таки взбесились казаки моей сотни... все время просят устроить джигитовку! То не дозовешься и недо-шлесся никого и никуда, а тут — хотят джигитовать! Я, конечно, разрешил им, но заявил, что за последствия не отвечаю, — сломает кто-нибудь себе голову, а потом и потянут еще в революционный суд...
Выслушав эту тираду, мы весело смеялись. А застрель-щиком-то этого был урядник Науменко Трофим, казак станицы Терновской. При мне он окончил учебную команду курса 1913-1914 гг. Отличный наездник, танцор лезгинки и казачка, песенник и отличный, лучший гимнаст на снарядах в учебной команде. К тому же — щеголь и ухажер. Еще под Або я видел его, шедшего под ручку с какой-то «нэйти» (барышней) в шляпке. Я только радовался за своего
К этому времени подошли сотенные праздники 1-й и 3-й сотен, которые всегда праздновались торжественно. Казаки отпраздновали их теперь отменно и... с молодецкой джигитовкой. Начало 5-й сотни оказалось заразительным. Революция и джигитовка, две вещи, казалось бы, несовместимые...
Концерт-бал 2-й сотни
Побывав на праздниках соседних сотен, казаки 2-й сотни заволновались. Вахмистр и взводные урядники обратились ко мне с ревнивым чувством и такими словами:
— Что бы это сделать, господин подъесаул? В других сотнях праздники, а у нас ничего! Уже и сотня волнуется! — весело, запрашивающе говорят они.
Сотенный праздник приходился на 8 ноября, в день Святого Архистратига Михаила, ждать его было долго. Взвесив все, я предложил им устроить сотенный концерт-бал в финском народном доме. Урядники подхватили эту мысль, и подготовка к нему началась немедленно же. В ход пустили стихи Пушкина и Лермонтова о Кавказе и о казаках. К участию приглашены танцоры и других сотен.
На концерт приглашены все офицеры полка с их хозяюшками с семьями, казаки других сотен. Вход бесплатный. Платный лишь буфет, свой собственный, казачий.
Концертную программу открыл хор полковых трубачей. Их сменил хор сотенных песенников. Пели отлично, не построевому, а «благородно», на три музыкальных голоса.
На фоне хора, со взводными урядниками Федоровым и Толстовым (оба Темижбекской станицы), мы спели «трио» «Така ии доля...» Наши казаки-линейцы почти не знакомы с поэзией Тараса Шевченко, почему пение слушали очень внимательно:
За тэ — що так щыро, вона полюбыла Козацькии очи — просты сыроту...
Стояла тишина. Думаю, что в эти моменты многие казаки перенеслись в свои станицы и думали только о своих же-нушках-подруженьках и о своем далеком и невозвратном «парубстве»...
Не стоит писать об успехе. В особенности у местной русской питерской знати, которые-то и казаков с Кавказа видят и слушают, так близко, впервые в своей жизни. Они полюбили их искренне. Трио спело еще две-три веселых песни, и занавес опустился, так как после этого будет «гвоздь» концерта. И, когда занавес поднялся вновь, зрителям представилась картина — черкесы...
Они, «черкесы», небрежно раскинулись по всей сцене —‘ сидя, стоя, полулежа. Некоторые чистят свои шашки, кинжалы, ружья... протирают ремни седел. Другие отдыхают на бурках, будто разговаривая между собою и примеряя папахи... Позади, приказный Федот Ермолов, присев на корточки, — держит в поводу своего коня. В стороне «костер»: под ветками ели — электрическая лампочка. На сцене полутьма.
Дав время публике рассмотреть эту картину, откуда-то из-за сцены она слышит голос-баритон:
В большом ауле, под горою,
Близ саклей дымных и простых,
Черкесы позднею порою Сидят. — О конях удалых Заводят речь, о метких стрелах,
И с ними как дрался казак...
Старший урядник И.Я. Назаров (станицы Кавказской), бывший урядник Конвоя Его Величества, лицом и манерами очень похожий на горца Кавказа — он, сидя у самой рампы и наждаком чистя свой длинный чеченский кинжал, любуется им и разговаривает, словно сам с собою:
Люблю тебя, булатный мой кинжал,