С мандатом губкома
Шрифт:
А наверху не утихали разгулявшиеся бандиты. Лишь далеко за полночь пошли на убыль пляски и разухабистые песни. Кто уходил, кто укладывался спать прямо в избе Спиридонова. Еще долго звучала негромко гармошка в чьих-то непослушных руках и заунывный голос тихонько тянул слезливую песню:
Пуля прямо в грудь Попадала мне, Но спасуся я На лихом коне. Эх,— Мой щенок слюни распустил, — неожиданно зло сказал Спиридонов. — Выбраться бы из хоронушки — я б тебе задал «батьку-атамана»!
А перепившийся Федька продолжал там наверху жалостливо ныть:
Шашкою меня Комиссар достал, Кровью исходя, На коня я пал. Эх, конь мой вороной, Да обрез стальной...Но потом умолк и Федька. Наступила наконец тишина. Все спали, лишь в хоронушке долго не мог уснуть Гриня Кашин, мучимый вопросом, что делать дальше. Он опять жалел, что не имеет при себе нагана. «Ведь как бы здорово было сейчас выбраться из-под печи и перестрелять эту перепившуюся ораву. А еще б лучше разоружить. Если бы только наган...»
Так, мучаясь неразрешимым вопросом и мечтая о подвиге, Гриня под самое утро забылся горьким и тревожным сном.
8. Отец и сын
Гриню растолкал Сава уже при свете дня.
— Вставай, вылезаем.
Открыв глаза, Кашин мгновенно вспомнил все и, увидев, что они одни в хоронушке, всполошился.
— А где Спиридонов?
— Я здесь, здесь, товарищ Кашин, — отозвался Спиридонов, заглядывая из кухни в подпечье. — Выходите. Умелись голуби.
Спиридонов помог выбраться ребятам из хоронушки, подав каждому свою единственную, но сильную руку.
Хата после ночной попойки банды имела печальный вид: весь стол завален грязной посудой, окурками, залит чем-то. Пол засыпан подсолнечной лузгой и грязью. Вещи сдвинуты, разбросаны. И над всем этим — тошнотворный запах сивухи и махры. Жена Спиридонова — седая сутулая женщина — молча убирала избу.
— Вот, любуйтесь, — сказал Спиридонов, — как Мамай воевал.
— Наш сундучок! — вдруг вспомнил Гриня о своем отчаянном положении. — Может, хоть что-то...
— Э-э, товарищ Кашин, — улыбнулся неожиданно Спиридонов. — Ты, видать, в рубашке родился. Эвон, вместо табурета его приспособили.
И тут ребята увидели свой заветный сундучок, поставленный на попа по другую сторону стола. Не сговариваясь, они кинулись к нему. Кашин первым долгом схватился за замок.
— Цел. Мать честная, цел! — воскликнул он радостно.
Зорин, словно не веря другу, тоже подергал замок.
— Господи, господи, — шептал он дрожащими
Они, мешая друг другу, поставили сундучок в нормальное положение. Гриня полез в карман за ключом, а тот, как нарочно, не отыскивался. Спиридонов стоял сзади них, снисходительно наблюдая за радостной, даже счастливой суетой уполномоченных.
— Да все на месте там, товарищи. Чего вы так волнуетесь? Я ж говорю вам, они его заместо табурета приспособили.
Но Гриня все-таки открыл замок, откинул крышку сундучка и обернулся к Саве, сияя глазами:
— Савка-а, командировка продолжается, черт подери!
Зорин, улыбаясь, моргал мокрыми ресницами и боялся говорить — подступившие слезы перехватили горло. Ошалевшие от восторга, что сундучок нашелся, они не слышали, как хозяйка сказала негромко:
— Ну вот, сызнова явились.
И только когда сам Спиридонов, взглянув в окно, решительно сел на лавку, молвив: «Ну что ж, потолкуем», — ребята наконец вникли в происходящее.
— В чем дело, товарищ Спиридонов?
— Эвон опять сынок припожаловал, — кивнул на окно Спиридонов.
И тут ребята заметили на улице группу верховых. Один из них, спешившись, бежал к избе Спиридонова, придерживая левой рукой шашку.
— Никак, забыл опять чего, — сказала хозяйка.
— Ты вот что, мать, ступай в куть и в наш разговор не встревай. Слышь?
— Я что, — смиренно отвечала жена. — А как вот эти?
— Эти? — Спиридонов словно впервые увидел Кашина с Зориным, настолько предстоящий разговор с сыном-бандитом завладел им. — Этих схорони куда-нибудь.
Такое обращение с ними, будто с вещами, покоробило Гриню, но выяснять отношения уже не было времени. В двери вот-вот должен был влететь вооруженный бандит.
— Сюда, — откинула хозяйка занавеску на русской печи. — Да скоренько. Эвон уж и задвижкой гремит...
Федька ворвался в родную хату с шумом, гаркнув с порога:
— Мать, я плетку за...
Он осекся на полуслове, увидев вдруг отца, сидевшего на лавке в переднем углу под образами. Несколько мгновений в избе стояла такая жуткая тишина, что Гриня, сидя на печи, боялся, как бы Федька не услышал их дыхания или стука сердец за занавеской.
— Батя-а, — уронил вдруг Федька, не то удивляясь, не то подтверждая увиденное.
— Узнал, — недобро прищурился Спиридонов. — Что ж стоишь, сволочь? Зови своих дружков отца убивать. Ну!
— Ты что, батя, ошалел? Я пока не Иуда.
— Но ты ж орал вечор: «Где Советский?»
— Орал для блезиру. Понимать надо. Али я не ведал, что ты в хоронушке?
— А коли ведал, почему не стрелял под печь?
— Ты что, батя? Нам родной крови не надо, нам комиссарскую подавай. — Федька уже пришел в себя после неожиданной встречи и говорил как по-писаному, не заикаясь, и даже с лихой напористостью. — Я тебе, батя, давно и всурьез советую: уходи с председательства. У Митрясова на тебя зуб. Ого! Вот раздолбаем Лагутина да на город двинем, тогда уж поздно будет повертать-то. Слышь, батя, поздно будет.