С НАМЕРЕНИЕМ ОСКОРБИТЬ (1998—2001)
Шрифт:
Оказывается, во всем виноват Милошевич. Он два года с энтузиазмом лично бомбил Сараево, расстреливал пленных и раненых хорватов в Вуковаре и уничтожал все мужское население Сребреницы. Это Милошевич с ухоженными ручками бывалого функционера и равнодушным взглядом стрелял по детишкам с крыш домов, а потом оставлял их, умирающих, чтобы выманить взрослых. Милошевич и только он загонял молодых босниек в бордели и заставлял их танцевать голыми перед пьяными четниками, а когда солдатне надоедало развлекаться с ними, перерезал несчастным горло. Это Милошевич пронзал детей штыками на глазах у родителей и гонял пленных босыми по снегу, а потом забрасывал гранатами. Это Милошевич развязал в древней Югославии самую страшную в ее истории бойню, пока ООН и НАТО теряли
Все остальные сербы — невинные овечки, не имевшие понятия о том, что происходит. Псевдооппозиционеры, клацавшие зубами от страха за собственную шкуру. Скоты в генеральских погонах и рядовые артиллеристы, направлявшие пушки на госпитали и вереницы голодных беженцев. Священники, благословлявшие в своих проповедях резню. Учителя, разжигавшие в детях ненависть. Интеллектуалы, оправдывавшие геноцид. Журналисты, которые беззастенчиво лгали. Солдаты, озверевшие от безнаказанности. Тысячи патриотов, выходивших на улицы приветствовать своего президента и его генералов, тигров Аркана и мечту о великой, непобедимой Сербии. Получается, они этого вовсе не хотели, они только выполняли приказы, они просто мимо проходили. Выходит эти ублюдки — чистенькие, их самих подло обманули, и потому теперь они имеют полное право без зазрения совести встать под знамя демократии и национально достоинства. Черта с два!
Как полезно иметь под рукой злых лидеров, на которых можно свалить общую вину. Как хорошо, что можно сказать: я не виноват, я был обманут, меня заставили. Можно с полным основанием умыть руки, как дисциплинированные немцы, которые лишь выполняли приказы, как светлокосые девы, рыдавшие при виде своего фюрера. Как умоют их и те, кто ликует, видя горящие автобусы и убитых выстрелом в затылок людей, кто славит мессий простых решений, создавая десятки новых Милошевичей. Невиновны, говорите? Как бы не так. Тот, кто порождает, приветствует и поддерживает, — виновен. Виновен даже тот, кто молчит. Так что не говорите мне о Милошевиче. Я там был. Виновна Сербия.
БАРНАЯ СТОЙКА
Иногда, чтобы отправиться с друзьями в бар, достаточно вскрыть конверт. Вот письмо от Чемы. Он прислал мне фотографии кафе Грегорио в Хихоне. На одном кафе снято изнутри: барная стойка и столик в углу, за которым он пишет мне. На другой снаружи: сквозь туман неясно выступает вывеска. Этот снимок напоминает мне кафе «У Рика» в «Касабланке». Казалось, на пороге вот-вот появятся увлеченно болтающие Хамфри Богарт и Клод Рэн. Все мы время от времени разыгрываем сцену из этого фильма. Вот теперь пусть говорят, что эпистолярное общение устарело, что Интернет и мобильные телефон лишили его первоначального смысла. Вовремя пришедшее письмо и пара фотографий до сих пор способны совершить чудо. За окном хмурое утро. Я читаю письмо друга, которого никогда не видел, которому я сам не написал ни одного письма. Я понятия не имею, кто он такой, да мне и не важно. Кажется, будто мы вдвоем сидим за стойкой неважно какого бара, неважно в какой стране. Мы неспешно напиваемся. И, как я уже сказал, болтаем.
Не хватает только музыки. Чтобы исправить упущение и познакомить Чему с еще одним своим другом, я включаю «Улицу сомнений» «Секстета Иньяки Акунсе». Иньяки сам прислал мне эту пластинку. Сейчас он играет нежный джаз, а мы с Чемой сидим за стойкой. Это может быть какой угодно бар: бар Дани, который на самом деле ему не принадлежит, или бар Сильвии, или Ракели, или Лолы, а может быть, «Эль
— Вот бедняжки, ты только посмотри на них. А ведь все они так хороши.
Я отвечаю:
— Да, они всегда были такими, из века в век.
Чема несколько мгновений молчит, щурясь от сигаретного дыма. Я не знаю, курит ли он на самом деле, но представляю его именно так. Иньяки как истинного баска смущают разговоры о женщинах. Чтобы сменить тему, берет несколько нот на своем блестящем саксе. Вопрос и ответ на улице сомнений, по которой мы, мужчины, ходим с начала времен.
Чема продолжает писать, а я продолжаю читать его письмо. Музыка Иньяки заполняет серое утро, хотя не самом деле это не утро, а прокуренная ночь с мокрыми следами от кружек на барной стойке. Мы здесь втроем. Вокруг нас друзья, живые и мертвые, те, кого мы знаем, и те, кого нам еще предстоит узнать. Я только что решил, что это бар «Эль Муро». Он ведь тоже в Хихоне.
— Не понимаю, — продолжает Чема, — отчего наша мужская цивилизация, поработившая женщин, так зависит от них.
Я слушаю его, не прерывая, а музыка Иньяки заполняет паузы. Чема говорит очень медленно. Что вполне естественно после стольких кружек пива. Гасит окурок в пепельнице, глядит на меня и продолжает говорить. Иньяки прерывает на середине свое ту-ру-ру-ру и смотрит на нас. Я знаю, как он выглядит, потому что на обложке компакт-диска есть его фотография.
— Где же подвох? — говорит, вернее, спрашивает Чема. — В такой таинственный и жуткий момент женщина теряет преимущество перед нами, данное ей изначально. Мать управляет нами. Мы верны ей и уважаем ее куда сильнее, чем отца. Рано или поздно нам хочется завоевать ее, подчинить, сломить ее сопротивление. Мы хотим быть избранными, забывая, что выбирают они.
Иньяки, готовый перейти к новой теме на своем саксофоне, кивает.
— И в какой-то момент, который всегда от них ускользает, они теряют свою власть и превращаются в наших рабынь.
— У них истекает срок годности, — формулирую я. — Как у йогуртов.
Иньяки и Чема переглядываются и кивают. Потом Иньяки начинает играть «Ловушку», Чема предлагает мне сигарету, и мы закуриваем в полном молчании.
— Женщинам требуется много мужества, — замечает Чема.
— Когда они попадают в мужские ловушки, — отвечаю я.
— А почему они туда попадают? — спрашивает он.
— Это сложный вопрос, — говорю я, немного подумав.
— Они совершенно не меняются, — заключает Чема.
— Как и мы, — говорю я. — Совсем как мы. Разница в том, что они понимают это слишком поздно, а мы — никогда.
ПИСЬМО МАРИИ
Тебе 14 лет и ты задаешь вопросы, на которые у меня нет ответа. В жизни вообще не бывает ответов на все вопросы. Я повстречал на своем пути слишком много апостолов легких решений, пророков и пройдох, объявлявших монополию на истину. Я могу лишь заверить тебя, что волшебных палочек и добрых фей не существует. Это все сказки. Самое надежное средство — знания. Я говорю о культуре в самом высоком и всеобъемлющем значении. Она не решает почти никаких проблем, зато помогает понимать и принимать решения, не позволяет озлобляться и опускать руки. А потому я призываю тебя читать, путешествовать и наблюдать.
Постарайся услышать меня. Ты последнее звено в драгоценной цепи, растянувшейся на десять тысяч лет. Ты принадлежишь к средиземноморской культуре, впитавшей мудрость Библии, Египта и античной Греции, принадлежавшей Риму и давшей рождение тому, что сегодня мы зовем Европой. Смешавшись с арабской, эта культура породила великие памятники Средневековья и Возрождения, потом отправилась в Америку на испанских кораблях, чтобы открыться новым влияниям, а в XVIII столетии обернуться Просвещением, торжеством разума, эпохой революций и надежд. У тебя длинная родословная.