С небом наперегонки
Шрифт:
ИВАН ЦАРЕВИЧ, СЕРЫЙ ВОЛК
И СПЯЩАЯ ЦАРЕВНА.
(По мотивам Васнецова)
Дремучих пущ непроторенней дрема,
зерцалом доблести не тронутой, красы.
В силки оскалов волчьих верностью ведома,
осилит
Хлещи жесточе, пущ дремучих дебри
полет любви развенчивает пуще пусть -
оседлан бег, и поцелуй победно
венчает откровеньем пусть невинность уст.
Кощунно ощетинивших загривок,
угроз загробных ворох смерчем гнева - сгреб,
в ушах полета свист, плечом игриво
красу укрыл, порыву ветра меч вручен.
Р А З Б Е Г
Чем искупить рассвета безвозвратность,
Его мгновенно убывающую новь,
Где каждый лист - последний взблеск - напрасность,
И впереди (не навсегда ль?) забвенья ночь?
Я жил с разбега, вечно на рассвете!
Да вечно ли? Ведь вот с разбега - да в закат!
И где же он, любви попутный ветер?
И где глаза твои, что верностью горят?
Ну что ж, пускай вся в ссадинах судьбина,
Пускай я белою вороною мечусь,
О юный свет, нетленный и любимый,
К тебе, прибежище надежд моих, вернусь.
Закат и ночь - предвестники рассвета,
Сквозь темень, словно сквозь чащобу, напролом,
Наветов по лицу пусть хлещут ветви,
Пусть хлещет кровь стиха, чтоб звезды пробрало!
ЧУДО ТЫСЯЧА
ПЕРВОЙ НОЧИ
Под паранджой пустынных миражей
в круженье толи гурий, толь барханов
виденьем волн неведомых морей
манят чудес небесных караваны.
Возносится сказитель птицей Рух,
вплетая упования Синдбада
в загадочную вязь - полет - восторг?
– испуг?
–
оазис сна средь зноя прозябанья.
Велик Аллах,
прозреньем опечаленного, принца, -
скорбящих утешающий, Аллах
в поденщики послал калифа сына.
Поэта низвергай и возноси,
божественное откровение касыды,
сошедшей к нам в одеждах простоты
премудростью Гаруна аль Рашида.
Спустивший до последнего гроша
наследство, лет отцовских расточитель,
смирись, в хуле повинные уста
к Аллаху обрати молитвой чистой.
Кристалл невинных глаз Али-Бабы!
–
и всем невинным, чистым сердцем зримо:
злодейством скрыта благодать скалы,
бессилен пред мечтой запор Сим Сима!
ЗАУПОКОЙНАЯ
АРТЮРУ РЕМБО
1. Что виделось...
Когда, влеком теченьем торных троп Европы,
в даль вдохновенья ты хмельного уплывал,
о Франции, в груди храня ее некрополь,
оглядываясь, ты тогда уж тосковал?
Соль слез, обиды горечь, бред опал бессонных
за буйство приняв беспредельности морской,
парит Поэт, как с якоря, с печали сорван,
в Поэме океана пьяным кораблем.
Как для детей плоть яблок терпко-кислых, сладок
изгнанья дикий мед отверженцу тоски
академически содеянного лада,
хронометрами зарифмованных витийств.
Столичное ученейшее твердолобье !
О хладость аксиом, как о подножья скал,
божественных наитий штормовые волны
утопленник грамматик лишь не разбивал.
Свободный, весь в мечтах, надеждами одетый!
–
кто б в этом чуде юности узнал,
как из глубин, в наживе тонущего, века
погибшего Поэта остов выплывал:
белей Офелии из чернокнижья Африк,
предсмертье торопя хладеющим челом,
чужбин, опал, болезней, голода избранник,
столиц, страниц, паркетов, сытости изгой,
безвременью заложник вечности предъявлен -
эпохе, святостью признавшей только плоть,
мощей окостеневших этих оправданье
зачем?
– не поперхнется, не подавится, сожрет!..
Гурманствующей публике бывает пресен,
пикантной пряностью разврата подслащен,
бульварный корм кровосмешенья муз и прессы, -
голодной гибелью Поэта приперчен,
тогда желудка рейтинг, аппетита идол,
адюльтера интимней, фаллосом растет,