С отцами вместе
Шрифт:
— Я партизанскую жизнь вспомнил! — признался Федя, поворачиваясь к смазчику.
— Ну и расскажи что-нибудь такое!
— Этого сразу не расскажешь!
Он помолчал и неожиданно тихо запел. В его песне говорилось о таежном буране… Гудела тайга, дрожали хребты. Бушевала морозная, колючая метель… Под ударами стихии падали могучие сосны… Эту песню мало кто знал. Но Вера знала ее. Сначала она беззвучно вторила Феде:
Ревет пурга. Заносит падь, Растут могилами сугробы…И вдруг к мужскому голосу
В два голоса довели песню до конца. И тогда Федя рассказал, что однажды, в самом начале 1920 года одиннадцать молодых бойцов, выполняя задание штаба отряда, погибли в день страшной непогоды. Про них и сложена эта песня. В партизанскую землянку живым приполз двенадцатый обмороженный разведчик — Федор Комогорцев… Песня растревожила его душу. Федя встал со скамьи, сдернул с головы папаху. В память о погибших он повторил последний куплет:
Буран их будет заметать И не споют им похоронный… И будут люди умирать, Но не сдадут свои знамена…Слушая песню, Костя терзался. Как это ему раньше в голову не пришло! Весь класс для сочинений на свободную тему ищет героя не из книги, а из жизни. Да вот же он, герой, рядом, в ячейке. Федя-большевичок. И никому до сих пор в голову не пришло написать о нем…
Пока Костя размышлял, неугомонный смазчик затеял новый спор. Ему не нравится, когда говорят на грустные темы и от воспоминаний люди расстраиваются. Если уж заговорили сегодня в ячейке о том, что можно и чего нельзя делать комсомольцу, то как же обходить… галстук. Пусть Федя или кто-нибудь другой объяснит вот такое жизненное явление. Его отец мастеровой человек — плотник. При царе, да и теперь по воскресеньям, когда идет в церковь или в гости, он повязывает на шею галстук, и никто его не ругает. А сын плотника, молодой смазчик, член комсомольского комитета Сеня Широких боится повязать галстук потому, что ему могут сказать: «Зачем собачью радость прицепил?»
— Ведь скажешь, Федя?
— Скажу!
— У нас в школе, — ввязался в разговор Костя, — директор и Химоза ходят в галстуках.
— Сравнил тоже! — оборвал Костю Федя-большевичок. — Они кто? Из буржуйского сословия, беженцы! А мы кто? Комсомольцы! Мы в военных гимнастерках, нам республику от врагов защищать. Куда будем галстуки вешать? Для чего они нужны? Без ошейников проживем!
— Чепуха! Чистейшая чепуха!
Знакомый голос. Вера узнала его. Принадлежит он тому, кто кричал, что комсомольцам танцевать тоже надо, тому, кто спрашивал об авторе толстой книги «Капитал». Только голос доносится из темноты и кто именно кричит — не видно. Вера дернула за рукав Костю, он склонился к ней и, горячо дыша, рассказал на ухо, что из темноты покрикивает комсомолец Уваров. Ему уже 22 года, когда-то он учился в гимназии, потом стал телеграфистом, недавно приехал из Совроссии. Костя часто видит его в библиотеке, телеграфист берет много книг…
Между Уваровым и Федей началась словесная перепалка. Бывший красный партизан запальчиво бросил в темноту.
— Ты мне галстуком пролетарского сознания
Стукнуло об пол полено, на котором сидел Уваров. Это телеграфист вскочил, загорячился:
— А ты знаешь, что Ленин — этот величайший революционер и философ — ходит в галстуке?! Галстук — признак культурности…
От входных дверей на комсомольцев хлынул поток холодного воздуха. В комнату грузно ввалился Митя Мокин.
— Здорово, братва!
— Наше вам… Нет, тебе — с кисточкой! — за всех приветствовал секретаря ячейки веселый смазчик.
Мокин подошел к печке и протянул к огню большие, грубые от работы руки. Вокруг него, повскакав с поленьев и скамеек, сгрудились комсомольцы.
— О чем шумите? Даже на улице слышно, — полюбопытствовал секретарь.
Объяснять принялся Федя:
— Будешь тут шуметь!.. Послушай, что Уваров говорит! Знаешь, как товарища Ленина обзывает? Философом!
Мокин перестал греть руки, сунул их в карманы.
— Это что такое? Где он, телеграфист?
Ближе к Мокину протиснулся невысокий и худощавый на вид паренек с усиками. Вере бросилось в глаза, что, несмотря на конец ноября, Уваров был в фуражке и в легкой форменной куртке. Под мышкой он зажимал книгу. Такими в журналах рисовали студентов.
— Ты это что? — загремел Мокин. — Товарищ Ленин по-твоему философ?
— Безусловно!
Кто стоял ближе к Уварову, тот заметил на его лице легкую усмешку. Телеграфист и не думал, что дело может принять серьезный оборот. Мокин же сердился не на шутку.
— А ты знаешь, что философами называют всяких болтунов?!
Ничего больше не спрашивая, секретарь ячейки раздвинул окружавших его и гулко зашагал в темноту. Все поняли, что он направляется в угол комнаты, где на низеньком табурете стоял маленький шкафчик с делами комсомольского комитета. Слышно было, как щелкнул замок. Мокин зашуршал спичками, зажег лампу и поставил ее на стол, покрытый куском красной материи, залитой химическими чернилами. В простенке между окнами висел портрет Ленина. Вера сразу обратила внимание на то, что Владимир Ильич был в черном галстуке с белыми горошками. «Так кто же прав, телеграфист или Федя-большевичок?»
Уваров крикнул:
— Комогорцев, взгляни на портрет!
Федя, садясь за стол, даже не поднял головы.
— Мне глядеть нечего! Ленин снимался до революции, это художники нарисовали его портрет по старой карточке… Ты не уводи нас в сторону, лучше держи ответ перед комитетом!
Сеня Широких тоже сел за стол. Мокин раскрыл папку с бумагами.
— На повестке дня поведение Уварова!
Костя, Вера и другие комсомольцы застыли на скамьях. Уваров стоял в углу около кадки с замерзшим фикусом. В одной руке держал фуражку, в другой книгу.
— Какое поведение? — спросил он, пожимая плечами.
Мокин подул на озябшие руки.
— Ты, Уваров, не отказываешься от своих слов насчет философа?
Телеграфист положил на подоконник книгу, на книгу фуражку, зачем-то начал расстегивать куртку. Руки его дрожали. Вера заметила, что двух желтых пуговиц на куртке не хватает.
— Товарищи!.. Ребята!.. Нельзя же так… Это несерьезно!
Сморщенный лист фикуса упал Уварову на голову. Парень вздрогнул…
— По крайней мере, выслушайте меня… Ленин действительно великий философ, я в Петрограде на комсомольских курсах слушал лекции…