С открытым забралом
Шрифт:
Куйбышеву стало противно. Сорвался-таки... Стыдно было своего поведения. Он еще никогда ни на кого не кричал — всегда помогала ирония. Это действеннее начальственных окриков. Разумеется, с врагами миндальничать нельзя. Но разве этот Легких враг? Просто дуролом, максималист, привыкший чувствовать себя этаким беспощадным якобинцем. Таких сейчас много. Всех под суд не отдашь.
Надо терпеливо воспитывать.
И, переходя на деловой тон, сказал:
— Договоримся так: «летучие отряды» — это самодеятельность, и мы сегодня же их распустим. Изъятое зерно у середняка вернуть. Тоже — сегодня. Семена! Сеять пора, а вы ликвидировали, по сути, семенной фонд. Этак губерния ничего не посеет, а отвечать нам с вами. Партийными билетами.
— Как прикажете! — с готовностью подхватил Легких. — Это мы мигом...
— Ну, без приказов.
Он действовал теперь спокойно, хотя очень часто с трудом подавлял рвущийся наружу гнев. Гнев — признак бессилия. В отношениях с официальными лицами нужно быть официальным, опираться на закон. Нарушитель советской законности легко уязвим, какими бы фразами он ни жонглировал. Как говорит Фрунзе: «Держись за дубок — дубок в землю глубок».
Он забыл, что командирован в Самару временно. Известное дело — «временно». Послали Григория Ивановича Петровского на Украину в девятнадцатом временно — до сих пор там и перебираться в Москву не собирается.
Куйбышев укреплял партийные и профсоюзные организации, занимался кадрами, труддезертирами, устройством беспризорников в детские дома, посевной, топливом, транспортом, мобилизовал, приводил в движение.
Ему нравилось здесь.
Уплыли, растаяли льдины. Закачались на волнах лодки. Очнулись от зимней спячки белые пароходы, поплыли вверх и вниз по матушке, по Волге.
Валериан Владимирович сидел на берегу и следил за кутерьмой лодок и катеров на реке. Синь была как в те времена, когда они любили ходить по этому берегу с Паней. Накренясь, устремлялись к водной глади чайки и, схватив рыбешку, взмывали в слепящий простор.
О, Волга, после многих лет Я вновь принес тебе привет...Волга всегда рождала у него представление о свободе, о безмерности. Он знал ее от Нижнего, от Казани до Астрахани. Для него она была живым существом, добрым, широким. Ее пресный сырой запах преследовал его в песках Туркестана. Если бы отвлечься от всего, он хотел бы быть волгарем. Волгарь... Что это такое? Профессия? Принадлежность к Волге? Кого можно называть волгарем? Волжанин — это одно, а волгарь — совсем другое. Волжанин — тот, кто родился на Волге, он может быть аптекарем или парикмахером. Волгарь имеет дело с Волгой. У волгаря зеленые глаза, они впитали цвет воды. Волгарь тот, кто не может существовать без Волги, так как жизнь ему будет не в жизнь.
«Я волгарь», — подумал он о себе. Он любил все это: горы на том берегу (их, правда, и горами назвать нельзя — так, возвышенности); зеленые острова в сверкании струй, косые паруса, слепящий простор, когда смотришь по течению. Когда сидишь один на один с Волгой — отдыхаешь душою. Наверное, лучше всего быть бакенщиком. Ты всегда один на один с нею... У каждого человека есть свой особый уголок земли, даже если ты не родился здесь, а пришел сюда, увидел и влюбился. Уголок принял тебя, так как вы поняли друг друга. Даже самый несентиментальный должен хотя бы изредка приходить в этот свой уголок, чтобы отдышаться, взглянуть на себя из некой голубой дали. Если ты в суете дел не написал стихов, то вспомни стихи других, помечтай в тиши. Оно нужно иногда, отрешенное состояние. Человек должен философствовать. У древних греков это была чуть ли не обязанность — философствовать. Например, эллинов очень занимал вопрос, что такое талант. Аристотель считал, что это способность человека к успешному выполнению какого-либо дела. Один гражданин больше пригоден к военному делу, другой — к ремеслам, третий — к занятиям наукой, четвертый — к искусству. А к чему пригоден ты? Можно ли назвать приверженность к партийной работе талантом? Да так ли уж это важно? Важно другое: я хочу счастья для людей. Не сытости, не комфорта, с которыми иногда связывают понятие о счастье. Как говорил Гераклит: «Если бы счастье заключалось в телесных удовольствиях, мы бы называли счастливыми быков, когда они находят горох для еды». Счастье, наверное, имеет смысл только тогда, когда оно для всех. Не для избранных счастливчиков, а для всех. Он вспомнил Файзуллу Ходжаева, который как-то сказал:
— Когда мясо делят в темноте, выигрывает счастливый. Но мы не хотим больше делить мясо
Общее счастье... Маркс видел счастье в борьбе. Дзержинский как-то сказал:
— Что такое счастье? Если переводить это понятие в образ поэтический, то высшее счастье для человека, какого он может только достигнуть, — это быть светлым лучом для других, самому излучать свет.
Феликса Эдмундовича недавно назначили народным комиссаром путей сообщения, оставив при том народным комиссаром внутренних дел и Председателем ВЧК. Управление железными дорогами теперь в надежных руках.
Быть светлым лучом... Но это счастье опять же для тех, кто ставит перед собой такую задачу, счастье для борцов. А что такое счастье для всех людей? Может быть, райское блаженство? Но блаженство — это не счастье, это состояние экстаза, эйфории, своеобразное опьянение. «Блажен, кто смолоду был молод...» Или если брать экономическую сторону: будут ли люди счастливы, получив все по потребностям, как то должно быть при коммунизме? И что такое потребности? Да, будут счастливы, если получат по потребностям. Потому что главная потребность — это потребность смысла жизни. Смысл жизни приобретет для каждого новое значение. Скажем, потребность в творчестве, в творческом труде, понимая творчество не как отношение к искусству, а всю деятельность человека, даже его поведение. Люди получат главное: развивать свою индивидуальность, свои творческие возможности. Люди будут воспринимать проблемы мира и общества как свои собственные. Жизненная устроенность станет пониматься ими не как обладание вещами, а как устроенность духовного мира личности. Вот эта духовная удовлетворенность всех и каждого социальным и личным бытием и будет общим счастьем. Но до этого еще так далеко... Когда-то Белинский писал о нравственном значении железных дорог, значит о транспорте. Как странно и причудливо бывают приложимы мысли тех, кто и не помышлял о нашем времени! Мы обычно, стараясь мотивировать что-то очень важное для нас, ссылаемся на все авторитеты прошлого, как бы преднамеренно забывая, что время изменило свое качество. Дидро сказал... Платон сказал... Да, да, как это сказал Гете: «Если вы берете людей такими, каковы они есть, со всеми присущими им недостатками, вы никогда не сделаете их лучше. Если же вы обращаетесь с людьми как с идеальными людьми, вы поднимаете их на ту высоту, на которой вы хотели бы их увидеть».
Красиво сказано. Жаль только, что не со всеми людьми можно обращаться как с идеальными.
Он почувствовал, что кто-то стоит рядом. Поднял голову: это был Милонов. Вид у него был несколько смущенный. Он, должно быть, только что подошел и не решался заговорить.
— А, это вы! Присаживайтесь вон на тот камень.
— Мне сказали, будто вы уезжаете из Самары, Валериан Владимирович...
— Да, вот получил письмо, срочно отзывают в Москву.
— А я тоже решил уехать из Самары.
— Куда?
— Да не все ли равно куда? Куда глаза глядят.
— Что так?
Милонов опустился на камень. Помолчал. Потом торопливо заговорил, словно боясь, что Куйбышев не станет его слушать.
— До вашего приезда сюда, ну за последний год, пока вы были в Туркестане, меня уважали здесь. Вернее, мне так казалось. Не появись вы, наверное, все так и продолжалось бы...
— Что — уважение или неуважение — продолжалось бы?
— Теперь я понимаю: скрытое неуважение. Меня не уважали, а боялись. В общем-то, конечно, не меня боялись, а маленькую группу людей, в числе которой был и я. Боялись нашего мнимого якобинства. Нам удалось запугать население крутыми мерами. Мы «завинчивали»...
— Зачем вы все это говорите? Я и так знаю.
— Вы меня рекомендовали и, следовательно, перед вами должен нести ответ. Мы с вами больше не увидимся, но я не хочу...
— Да, продолжайте.
— Я решил покончить с политической деятельностью!
— То, чем вы здесь с Легких занимались, вы называете политической деятельностью?!
— Вы не так меня поняли. Мы, как вы сами убедились, ни к чему не пригодны, развалили даже то, что оставалось. То, что вы сделали в губернии за несколько дней, значит гораздо больше, чем вся наша так называемая работа за год. Мы не работали, а укреплялись. Наша местническая группировка укреплялась, вела склочную войну с ленинцами, всячески выживала их, пакостила. Нам хотелось властвовать без свидетелей. Самим. Устроить опорный пункт для Шляпникова, Сапронова, Крестинского и иже с ними.