С открытым забралом
Шрифт:
Рогообразные усы подполковника зашевелились, он скептически улыбнулся:
— Ваши товарищи во всем признались: школа, библиотека, столовая, мясная лавка, булочная — это же коммуна! Почитайте это письмо, перехваченное нами...
Почерк Валериану был незнаком. Неизвестный, подписавшийся инициалами «Ф. Г.», сообщал, по всей видимости, своей невесте, проживающей в Томске, что у них в Нарыме, у него на квартире, открыта школа для рабочих. Здесь читают лекции по многим предметам. Некто В. К. очень увлекательно излагает историю и географию.
— Ну и что? — спросил
— Нам удалось установить фамилию человека, который писал письмо: это Голощекин! Хозяин того самого дома, где некто В. К. и другие большевики читали рабочим лекции.
— Голощекин на допросе подтвердил, что он является автором письма?
На какой-то момент подполковник замялся — это было лишь мгновение, — потом уверенно сказал:
— Разумеется. Мы сличили почерк. Вызвали ту самую девицу — курсистку. Она подтвердила...
Но Валериан уже не слушал: он ликовал. Да, письмо писал Голощекин — сомнений нет. Растяпа! Так глупо опростоволоситься... Из-за какой-то курсисточки. Растаял, размяк. Хвастун несчастный. Мы, мол, тут, в Нарыме, тоже делаем большое партийное дело. За курсисткой конечно же давно установили наблюдение, едва прознав, что она ведет переписку с Нарымом. Потом сделали налет, обыск — нашли письма.
Но Валериан хорошо знал Голощекина: этот умрет под пытками, но товарищей не выдаст. И Лукину, разумеется, показаний не дал. Лукин, что называется, берет Валериана на пушку.
Он негромко рассмеялся, и подполковник с удивлением взглянул на него:
— Вам весело?
— Все никак не пойму, кто скрывается под инициалами «В. К.»?
— Вы очень недогадливы: это Валериан Куйбышев.
— А я думал — великий князь Константин! Я могу сказать вам, господин подполковник, о чем я буду говорить на суде. Если, разумеется, вам это интересно.
— Никакие увертки вам не помогут: вы создали краевую партийную организацию большевиков! За одно это вам причитается каторга.
Это было уже посерьезнее. Неужели Голощекин?.. Нет, нет. Кто-то другой. Кто? Если подполковник заговорит о намеченной партконференции, значит, кто-то из членов организации, кто-то затесавшийся в ряды большевиков... Меньшевики о конференции ничего не знают. Об организации знают, о школе знают, а о конференции — нет. Если бы узнали, сделали бы все, чтобы сорвать ее.
Как всегда в подобных случаях, Валериан пошел на большой риск.
— Это чья-то злостная выдумка, — сказал он. — Краевая партийная организация! Подумать только. В такую организацию, как я понимаю, должны входить все большевики, разбросанные по селениям. Но это же немыслимое дело! Ведь они должны как-то общаться, обмениваться мнениями, устраивать собрания и прочее. Ваши осведомители что-то напутали.
— Не беспокойтесь: как происходит это общение, мы проследим и всех выведем на чистую воду.
Куйбышев облегченно вздохнул: в рядах нарымских ссыльных-большевиков провокатора нет. Предать могли только меньшевики-ликвидаторы. Тот же Слонимцев... Слонимцев! Он все время вертелся возле рабочих, посещавших школу, заигрывал с большевиками, по
Теперь Валериан почти не сомневался, что прямое предательство — дело рук Слонимцева. Он, разумеется, похитрее многих: в агенты к жандармам не полезет. Он агент Троцкого. Но почему бы не напакостить идейным противникам, направив в жандармское управление анонимочку? Можно даже перечислить большевистскую головку по фамилиям и таким образом, руками жандармов, расчистить себе поле деятельности.
— Можете заковать меня в кандалы, — сказал Куйбышев подполковнику, — но я ничем не могу быть полезен вам. Нас кто-то преднамеренно оклеветал. Если этот кто-то выступит на суде с обвинениями, предъявит улики — тогда другое дело. Но я не представляю, как могут существовать тайные организации, тайные сборища, когда все мы, ссыльные, люто ненавидим пристава Овсянникова и его людей за то, что они шагу нам не дают ступить. Мы будем жаловаться на него. Мы ссыльные, а не каторжные... — И Валериан стал возводить хулу на пристава, обвиняя его во всех грехах смертных.
Лукин, по всей видимости, понял, что толку от Куйбышева не добьешься, и резко крикнул:
— Уведите!
Его вызывали почти каждый день. И с тем же результатом.
Он понял: у Лукина нет веских улик. Овсянников не сообщил в Томск ни о длительной поездке Куйбышева в Максимкив Яр — что одно могло бы обеспечить Валериану каторгу, — ни о том, что жители Нарыма отказывались дать подводы, выражая тем самым протест полиции и жандармерии. Изъятые у Валериана девятнадцать экземпляров нелегальных книг и брошюр не решали исхода дела: брошюры держали все, а Свердлов даже в Максимкином Яру не расставался с «Капиталом». Гораздо сложнее обстояло дело с Владимиром Косаревым: у него при обыске нашли списки организации и рукописи рефератов с пометкой, кто их читал. Все это Овсянников переслал в томское жандармское управление на имя полковника Романова.
Эти документы фигурировали на суде. Так как в списках числилась и его фамилия, Куйбышев вынужден был признаться:
— Я в самом деле занимал рабочих рассказами по географии и истории нашего государства. Родословная дома Рюрика, родословная дома Романовых. Я ведь не оставляю мечты вернуться в университет и, чтобы не забыть материал, иногда пересказываю его товарищам. Разве в этом есть что-нибудь предосудительное — перечитывать вслух старые конспекты и пересказывать их? Или запрещено готовиться в университет?
Судья не нашелся, что ответить.
— А тайная библиотека?
— Я не понимаю, о чем идет речь. Где она, эта библиотека? Я не вижу на судейском столе книг. Но даже если бы они были, то почему следует считать подобную библиотеку тайной? Нам в Нарым высылает книги господин Суворин и другие издатели, в благонадежности которых никто не сомневается. Все это делается на виду у полиции, запретов не было. Никто никаких тайн из чтения газет и журналов не делал. Конечно, лучше всего было бы запретить ссыльным читать. Что бы то ни было. Даже библию. Тогда и библия стала бы запретной книгой.