С открытым забралом
Шрифт:
Куйбышев спокойно прохаживается вдоль эшелона, иногда спрашивает:
— Откуда, хлопцы?
— Из Ильинки и Воскресенки.
— Пункт сбора за водонапорной башней. Поспешите!
А они не торопятся, не торопятся.
Он формирует колонны и отправляет их в бой. А колонны не торопятся, не спешат.
Да, они продвигаются по степи, размытой дождями, шаг за шагом, очень медленно. А до Самары сотни верст, и нет конца степным пространствам. Идут кони по грязи, волокут пушки, медленно, мучительно медленно. Нервничает командование фронта, шлет телеграмму за телеграммой:
Нет, не изжит хаос. Он в каждом сломанном колесе подводы с продовольствием и фуражом, в порванных постромках, в несвоевременном подвозе пищи и боеприпасов.
Больше всех нервничает Куйбышев, которому иногда кажется, будто хаос берет перевес над его жесткой устремленной волей. Считает дни. Наступление началось 22 сентября. Вот уж наступил октябрь, а 4-я армия все продвигается к Самаре. И еще неделя на исходе... Враг выброшен из Сызрани. А 4-я армия должна отрезать пути отступления остаткам Сызранской группы войск противника.
...Он знал в этих местах каждый кустик, и все равно Самара открылась как-то неожиданно. Он смотрел на город в бинокль, и сердце отчаянно колотилось. Вот она, родная, как на ладони! Узнавал отдельные здания. Трехэтажная Александровская публичная библиотека, театр, окружной суд... Воскресенская улица. Полоска Волги. Где-то там Паня с сыном... Но сейчас расслабляться нельзя.
Собери волю для последнего усилия.
Чапаевцы заняли станцию Кряж. Самара совсем рядом.
А с севера на белочехов наседает Гай со своей Железной дивизией. На подступах к городу части 5-й армии. И еще одно сообщение: в Самаре восстание! Рабочие бьют беляков.
Он торопливо пишет приказ: «Перед нами Самара. Еще один удар — и над столицей контрреволюции будет гордо развеваться Красное знамя социализма. Еще один удар — и Волга от истоков до впадения будет открыта для движения красных пароходов с хлебом, нефтью и другими продуктами, столь необходимыми Советской России. Необходимо открыть дорогу и сибирскому хлебу. Этот путь лежит через Самару, Уфу, Екатеринбург. Скорее туда».
Все это пронеслось, отгремело грозой. Он держит на руках сына. Смотрит на счастливое лицо жены.
— Вот я и дома. Помнишь, какая здесь была рожь?.. Ну, ребятки, вашего отца с военной работы переводят на партийно-советскую, как «крайне необходимого для политической работы в губернии». Будем восстанавливать хозяйство. А Володя — вылитый дед. Почему все внуки похожи на своих дедушек и бабушек?
Она легонько взяла его за руку. Под руку они никогда не ходили. Вот так, за руку, как дети.
— Мы с тобой вросли в Самару, — сказала она смеясь. — Вроде и не было Петрограда...
Из переулка вышла колонна красноармейцев. Они лихо напевали:
Волга, помнишь, дорогая, КакКуйбышев усмехнулся:
— Хорошая песня. Слова из песни не выкинешь: так и будет жить память о нашем Гае многие лета. А знаешь, кого я сегодня встретил на улице?
— Кого?
— Толстого.
— Того самого? Он ведь вроде бы умер.
— Михаила Николаевича Толстого.
— Кто таков?
— Один мой хороший знакомый. Сын пензенского вице-губернатора. Начальник всех инженеров Первой армии. Будет укреплять нашу Самару. Но и без укреплений никогда и никому больше не отдадим ее.
Они шли знакомым бульваром, постояли у Александровской публичной библиотеки, где любил заниматься Валериан Владимирович.
— Когда Ильич жил в Самаре, то часто приходил сюда, — сказал он. — Мне нравится эта улица, в ней много синевы и ветра.
— Ну вот, ты уже заговорил стихами, — улыбнулась она. — Если бы ты знал, как мы тебя ждали... Думала, сил не хватит... — но она не умела жаловаться и замолчала.
Они шли по широкой улице, пронизанной необычной для осени синевой. Тучи рассеялись.
Откуда-то из-за узорной решетки особняка высунул голову волшебник, поглядел им вслед, пожал плечами и усмехнулся:
— Чудаки, даже не подозревают, что эта улица называется улицей Куйбышева...
5
Какой-то древний мудрец сказал, что нет для человека интереснее объекта, чем другой человек. И это так.
Но, стараясь определить характер другого человека, мы невольно сравниваем его с собой, ищем то, что сближает нас, и то, что разъединяет. И не всегда подобное сравнение приводит к нужному результату: чаще всего сущность другой натуры остается для нас скрытой.
Человек, который сидел перед Валерианом Владимировичем, как-то отличался от всех, с кем приходилось иметь дело до этого. Во всяком случае, по его всегдашней улыбчивости трудно было судить о его настроении. Возможно, он и не улыбался вовсе, а улыбчивым его делали добродушные усы, светлые глаза, прищур этих глаз, в которых и доброта, и легкая ирония, и еще нечто, не располагающее к фамильярности. Если приглядеться как следует, заметишь необычную твердость его лица, окаймленного жесткой бородкой. И лоб у него высокий, белый, лоб мыслителя.
Но у него хорошо развито чувство юмора, может быть, потому ему удается не выделяться из массы других военных работников. Он и в самом деле неприметен в своей гимнастерочке, в потертых брючках галифе, в яловичных сапожках. Роста он среднего, и рядом с ним Куйбышев кажется себе несколько громоздким.
— Да я о вашем дерзком побеге очень даже был наслышан, — сказал Валериан Владимирович. — Я тогда в Тутурах отбывал срок. Ну и решил последовать вашему примеру.
— Бежали?
— Да. Через Качуг, с попутным обозом. В марте шестнадцатого.