С Петром в пути
Шрифт:
В последний раз упрямцу Горну был послан парламентёр с предложением о сдаче. Но он всё уповал на сикурс.
— Скорей падёт Москва, чем Нарва, — отвечал он. — И пусть ваш царь идёт в задницу!
— Горну там почётное место! — отвечал Пётр. — Ужо я его туда засажу. Никакой пощады!
Не прошло и часу, как всё было кончено. Напрасно сам Горн как безумный бил в барабан, возвещая ШАМАД!
– сдачу. Разъярённые русские продолжали рубить, колоть, стрелять. Сам царь с обнажённой шпагой кинулся спасать шведов. И не только гарнизонных,
Горн был схвачен и поставлен перед царём.
— Гляди, не ты ли всему виной? — сказал Пётр, указывая на скопище тел. — Не твоё ли дурацкое упрямство виною сему побоищу? Не мы ли предлагали тебе достойные условия сдачи. И что же? Ты их надменно отверг в надежде на сикурс.
Горн молчал, набычившись. Голова его поникла.
— Молчишь! — гремел Пётр, всё более распаляясь, проводя перед Горном своею окровавленною шпагой. — На ней не шведская — русская кровь. Я своих колол, унимая от ярости. А ты что сделал, чтобы своих спасти? Ждал сикурса? Кто тебе поведал о нём?
Горн по-прежнему молчал, уставя глаза в землю. И тогда Пётр, размахнувшись, влепил ему пощёчину. Столь увесистую, что Горн пошатнулся, однако устоял.
— Государь, опомнись, — ухватил его за руку, готовую снова обрушиться, Головин.
— Повязать его! — прорычал Пётр. — Дав тот каземат, куда он яко изменников заточил Шлиппенбаха и Полева.
Подполковник Шлиппенбах и полковник Полев были комендантами сдавшихся крепостей Нотебург и Ниеншанц. Они искали прибежища в Нарве, а Горн бросил их в каземат как изменников, подлежащих суду короля Карла.
Нарва пала. Укоряя Огильви, Головин напомнил его суждение в консилии. Тогда он решительно возражал против штурма Нарвы, считая её неприступной, а силы российского войска недостаточными.
— Для взятия такой крепости, как Нарва, потребно не менее 70 тысяч осаждающих, — настаивал он.
Пожевав губами, Огильви отвечал:
— Признаю, я ошибся в расчётах. И недооценил проницательность и напор его царского величества. Он рождён для побед.
В Москву Пётр написал о падении Нарвы так:
«Я не мог оставить без возвещения, что всемилостивый Господь, каковым считаем, сию атаку окончати благоволил, где пред четырьмя леты оскорбил, тут ныне весёлыми победители учинил, ибо сию преславную крепость чрез лестницы шпагою в три четверти часа получили».
Через неделю сдался на капитуляцию и Ивангород. Как и предвидел Пётр, падение Нарвы повлекло за собою сдачу гарнизонов малых шведских крепостей.
Подсчитывали трофеи — они были велики, подсчитывали и потери. Пётр делил радость со своими соратниками.
— Мы в воинских науках преуспели, швед нас изрядно бил, а заодно и выучил, как его самого бить, — говорил он, шагая по Дерпту, — впятеро менее людей потеряли при штурме Нарвы, нежели под Нотебургом. А взято
Пётр не мог усидеть на месте, решительно не мог. И он помчался в свой любимый Парадиз, то есть рай, как кликал он Петербург, доглядеть, как идёт его строение. Уверившись, что город мало-помалу растёт, и наказав его губернатору Меншикову не ослаблять усилий, он устремился в Олонец, на тамошнюю верфь: руки, державшие шпагу, соскучились по плотничьему топору. Отвёл-таки душу, излаживая киль для струга. Запах дерева был отрадней запаха битвы.
Строились корабли для новой столицы. Ибо Пётр лелеял дерзостную мысль перенести столицу на брега Невы. В редких снах своих он видел весёлую толпу парусов у причалов, островерхие церкви на манер амстердамских, обширное адмиралтейство и верфи, верфи, верфи... Всё было привязано к морю, и всё питалось морем...
Сны были редки: натрудившись, находившись, наговорившись за долгий день, он, упав на кровать, мгновенно проваливался в сон.
Иной раз, правда, когда заботы облепляли его с ног до головы, мысли не давали уснуть, будоража решения. И то, что не давалось днём за хлопотами, гармонично решалось в эти минуты недолгой бессонницы.
Крепость и Парадиз распланировал новый архитектор швейцарец Доминико Трезини. Он поднёс Петру чертежи, и государь остался доволен. Земляную крепость положено было заменить каменной, и горящий нетерпением царь повелел свозить камень немедля. На месте деревянной церкви Петра и Павла, задуманной как доминанта крепости, решено было воздвигнуть собор со шпилем, узнаваемым за десятки вёрст. Отведены участки для хором царских приближённых: Меншикова, Головина, Брюса, Головкина, Шафирова и многих других.
Уже кипела работа на обширной площади, отведённой под адмиралтейство, уже забивались сваи в основание доков, и нетерпеливый царь подгонял мастеров, надзиравших за работами.
Петру казалось, что все вокруг него мешкают, медлительны и неповоротливы. Он жаловался Головину:
— Я суть погонялка, неровен час остановлюсь, и всё округ меня остановится. Народец здешний нерасторопен и ленив, да и надобно поболее.
— Собрали сколь можно было, государь. Люди бегут от неустройства, от бескормицы.
— Знаю! — отмахивался Пётр. — Зови Алексашу, пусть отчёт даст, отколь провианту нет. Я с этих провиантмейстеров семь шкур спущу и голыми пущу.
— Швед озорует, государь. На путях подвоза чинит засады. Неровен час подступил к Питербургу, — оправдывался Меншиков.
— Нетто не отобьётесь?
— Отобьёмся! — тряхнул головой Меншиков. — Работных людей вооружим.
— А ружья-то достанет? — допытывался Пётр. Меншиков на мгновение смутился, но затем отвечал с прежней удалью: — Всего наберём.