С Петром в пути
Шрифт:
— Аллах не простирает своих милостей на неверных.
— Это ничего не значащая случайность, — сухо отвечал Мустафа-ага. — И не намерен ничего рассказывать о победах твоего повелителя — пусть это сделается само собой.
— Но это твой долг, почтеннейший! — вспылил Шафиров.
— Мой долг всего лишь передать царскую грамоту министрам Высокой Порты. А если они соблаговолят, ответить на их вопросы. — Мустафа-ага оставался непроницаем.
— Видя такую несправедливость, Аллах покарает тебя! — не сдержался Шафиров.
— Всё в его воле, — смиренно отвечал турок.
О том, каков Мустафа-ага на самом деле,
Пётр распорядился укреплять крепость Нарвы елико возможно и, обозрев работы, отбыл в Москву. В крепостце Вышний Волочок он задержался. Тому была важная причина. В своих странствиях он вглядывался в те места, где реки сближают свои русла. А ведь нет глаже дороги, чем река. Из города в город, из моря в море. Подчинивши себе Неву, возмечтал соединить её с Волгой. Обозрев все карты, он увидел, что это возможно. И указал прорыть каналы.
Теперь он осматривал работы, находя, что дело движется медленно.
— Я всё промерял: выходит от Невы до Волги близ девятьсот вёрст. Соединению подлежат реки Тверца, Цна, Мета, Вишера и Волхов да озеро Мстино. Они, можно сказать, друг другу руки подают, сам Бог велел прорыть меж них каналы. Да ещё Дон соединим с Волгою. И моря — вот они! Балтийское, Чёрное, Каспийское. Придёт время, и присовокупим к ним Белое — чрез Онегу.
— Ох, государь, — молвил сопровождавший его Головин, — где только руки найдутся для столь великих планов?
— Всех подымем, всю Русь перетряхнём! — задорно воскликнул Пётр. — Полагаю, и нынешние успеют оценить. А уж потомки-то наверняка...
Год 1704 близился к концу. Он был прожит достойно. И вот теперь предстоял торжественный въезд в Москву. Церемония была разработана заранее, сооружены Триумфальные ворота с фигурами Славы, Победы, Марса. Везли трофейные пушки, вели пленных офицеров во главе с комендантом Нарвы генералом Горном, фаворитом короля Карла.
Вот слова из донесения английского посла Витворта, отправленного тотчас после парада: «...мощью собственного гения русский царь, почти без посторонней помощи, достиг успехов, превосходящих всякие ожидания...»
Глава двадцать четвёртая
СМЯТЕННЫЙ ДУХ
Блажен человек, который всегда пребывает
в благоговении; а кто ожесточает сердце своё,
тот попадёт в беду... Неразумный правитель
много делает притеснений; ненавидящий
корысть продолжит дни. Что город разрушенный
без стен, то человек, не владеющий духом своим.
Надлежит знать народ, как оным управлять.
Усматривающий вред и придумывающий добро
говорить может прямо мне без боязни…
Доступ до меня свободен...
На короткое время государь сделал остановку в пути. И все окрест остановились и огляделись. Фёдор Головин свиделся со своими сыновьями, а Пётр Шафиров - со своими сыном, дочерьми, супругою Анною, со
Пришло время заняться образованием младших, прежде всего сына Исая, которому только-только миновал пятый год. Правда, дед, изрядно одряхлевший, но отнюдь не духом, кое в чём преуспел. Занимался языками: немецким, голландским и польским. Языки в детстве прилипчивы, и чем раньше начать учить, тем успешней вязнут в детской памяти. Дед, Павел Шафиров, и сыновей покровителя и благодетеля своего Фёдора Алексеевича в языках натаскивал — самому Головину было недосуг: сновал, как нитка за утком, за государем.
Шафиров-старший уже не наведывался в Посольский приказ и вообще почти не выходил за пределы своего подворья. В погожую пору он сиживал в покойном кресле на крыльце, неторопливо переговариваясь с домоправителем Степаном, человеком обстоятельного ума, уже в пожилых летах. Степан брил бороду по примеру своего патрона, но был в изрядных усах. Из-под кустистых бровей глядели на собеседника острые глазки того неопределённого цвета, который принято называть белёсым. Он ими пронзал и буравил, задавая вопрос позаковыристей и выслушивая ответ, на который тотчас же находил возражения.
Павел Шафиров и его дети были возведены во дворянство ещё при блаженной памяти государе Фёдоре Алексеевиче. От того весь уклад в хоромах Шафировых был господский. Однако в обращении с дворней и глава рода, и остальные Шафировы придерживались простоты, говоря: у всех у нас общий предок — Адам. Но и дворовые относились к своим господам с той душевностью, которая отличает членов большой семьи. Мало кто из них знал, что они из жидов, да и само это слово было им неведомо, доколе не нашлись просветители.
Притеснений здесь не ведали, всё, всякий конфликт улаживался на семейном совете с привлечением доверенных из челяди. И равный голос имели и Павел Филиппович, и домоправитель Степан, и ключница Матрёна. Впрочем, ничего серьёзного благодаря дипломатическому таланту Степана и покладистости деда, слава богу, и не случалось.
Когда же из дальних странствий возвращался на короткое время Пётр Павлович, к нему относились с особым почтением как к особе приближённой к самому государю и запросто с ним общавшейся, а потому его мнение господствовало. Ему подчинялся — надо сказать, с охотою — и отец, он же дед, он же глава рода. Он уважал в сыне независимость суждений, остроту мысли и широту взгляда. Однако при этом он долгое время не решался поверить сыну итог своих мучительных многолетних раздумий, обострявшихся с годами. Много лет назад, когда дипломатическая карьера сына ещё только завязывалась, он попытался открыться ему. Между ними состоялся тогда такой разговор:
— Я пришёл к полному отрицанию Бога и божественного в жизни человечества. Это тысячелетняя ложь, которая выгодна лишь поколениям её создателей — жрецов, которые этой ложью кормятся и продолжают кормиться.
— Может, я и согласился бы с тобой, отец, но мысли твои не ко времени и не к месту. Они попросту опасны. И хотя, как я успел заметить, сомнения такого рода мучают и Фёдора Алексеевича, и самого государя, они не решаются выказывать их. Религия слишком глубоко укоренилась в народной жизни, что трогать её никто но позволит. И не знаю, придёт ли когда-нибудь время, когда на неё посягнут. Это невыгодно ни духовной, ни светской власти. А почему — сам подумай.