S-T-I-K-S: Гильгамеш. Том I
Шрифт:
Спустя пару лет они переехали на юг, ближе к солнцу, в свой дом, который они строили своими руками, и каждая доска, каждый камень в нём знал их ладони. Запахи стройки – древесная пыль, известь, влажный бетон – вплетались в их дни, становясь частью новой жизни. Они засыпали, прижавшись друг к другу, посреди недостроенной спальни, где в окно заглядывало южное небо, глубокое, как её глаза в моменты молчаливых размышлений.
Они выбрали место, где по утрам воздух пахнет росой и нагретой травой, где майские жуки лениво жужжат над лугами, лениво
Марк много работал во дворе – строгал дерево, мастерил ставни, делал скамейку под вишнёвым деревом, и каждый удар молотка, каждый запах свежих опилок давал ему чувство смысла. А Ириша писала. Она взбиралась на деревья – легко, почти невесомо, как ветер, забиралась повыше, усаживалась на развилке, свесив босые ноги, и записывала что-то в свой потрёпанный блокнот. Она говорила, что так мысли легче находят форму, что высота помогает рифмам сложиться правильно. В эти моменты Марк всегда называл её моей милой шимпанзой.
На ней был лёгкий сарафан, выбеленный солнцем, с узором незабудок, и когда она двигалась, ткань ловила ветер, словно продолжая её собственные движения. На запястьях побрякивали тонкие серебряные браслеты – тихий звон, как эхо далёких колокольчиков. От неё пахло чем-то едва уловимым – смесью солнца, персикового крема и сладкой полынной травы, которой заросли поля вокруг.
Марк смотрел на неё снизу, прищуриваясь от солнца, и в его душе вспыхивало что-то огромное, тёплое, хрупкое. Он знал: этот момент – он настоящий, он вырезан в вечности. Он мог бы сказать, что любит её, но в такие минуты слова теряли силу. Потому что любовь была во всём – в этом небе, в запахах дерева и трав, в её волосах, спутанных ветром, в лёгком касании её пальцев, когда она спрыгивала вниз и смеялась.
И в этом свете, в этом полном, безусловном настоящем, они становились частью чего-то большего, чем просто двое влюблённых. Они становились дыханием этого мира.
Марк всегда подмечал: Ириша не просто читала книги — она разговаривала с ними. Её любопытство было огнём, от которого вспыхивали слова, оживали строки, вступали в жаркий спор герои и авторы, века и эпохи. В её мире Платон постоянно спорил с Марселем Прустом, а испанские мистики — с создателями древнерусских былин.
— «Я убедился, что чем больше люди страдают, тем больше они учатся, но мне жаль, что человек может усвоить истину только через страдания…» — прочла она однажды, пробежав глазами по страницам Толстого. Подняла взгляд на Марка. — Как ты думаешь, в чём здесь ошибка?
Он строгал деревянную доску, солнечный свет падал на его руки, превращая пыль в золотую дымку. На секунду он задумался, продолжая двигать рубанком, а потом бросил, почти рассеянно:
— Он путает
Глаза Ириши расширились.
— Да! — вскрикнула она, подскочила, обняла его за шею и чмокнула в висок. — Да, Марк, именно! Как он не видел? Люди могут страдать и оставаться слепыми бесконечно.
Она вновь схватила книгу, пролистала страницы, торопливо пробежавшись по строчкам.
— Вот, вот ещё! Он говорит, что мир можно изменить, изменив самого себя. Но он же сам постоянно жалуется на природу человека! Как он не увидел в этом парадокс?
Она выхватила свой дневник, начертила на полях какие-то пометки. Губы её дрожали от возбуждения — не тревоги, а азарта, чистого наслаждения от мысли, что реальность всегда сложнее и глубже, чем кажется.
— А ты как считаешь? — спросила она, наклонив голову.
Марк посмотрел на неё с улыбкой.
— Мне кажется, ты уже решила.
Она рассмеялась, отложила книгу и вновь прижалась к нему.
Так было всегда. Она брала его за руку и вела сквозь лабиринты смыслов, и он следовал за ней, не всегда зная, куда приведёт путь, но неизменно радуясь самой прогулке.
Время шло. Дом, который они строили, становился прочнее, уютнее. В нём пахло древесиной, солнцем и яблоками. Казалось, само пространство прониклось их счастьем, подстраиваясь под их дыхание.
А потом в этом доме однажды забилось ещё одно сердце.
Ириша была беременна.
Это было время тёплых вечеров, ароматических свечей, шелеста страниц и тихих разговоров. Её любопытство не угасло — наоборот, оно стало ещё ярче, живее. Она читала теперь о древних обрядах рождения, о колыбельных разных народов, о философии материнства у даосов и индуистов.
— Знаешь, древние шумеры считали, что душа ребёнка приходит задолго до рождения. Она как птица, которая выбирает гнездо.
Марк кивнул, проводя ладонью по её животу.
— Ну, значит, мы построили хорошее гнездо.
Она улыбнулась, положила свою руку поверх его.
Беременность делала её ещё более трогательной, смешной и непредсказуемой.
Однажды, задумавшись, она принялась намыливать руки и забыла, что уже сделала это — в итоге мыло вздулось у неё в ладонях до размеров снежного кома.
— Это знак! — воскликнула она. — Наш ребёнок точно будет мечтателем.
А однажды ночью разбудила его и тревожно спросила:
— Марк, если у нас родится мальчик, он тоже будет лазать по деревьям?
— Думаю, да.
— Но если девочка, то тоже?
— Разумеется.
Она задумалась.
— Тогда надо выбрать дерево. Для первого восхождения.
Так, они вышли босиком в сад, под звёздами, и долго ходили среди ветвей, прислушиваясь к их шёпоту, пока не выбрали одно — раскидистое, старое, мудрое.
Ириша села подле корней. Вскоре к ней присоединился и Марк. Он любовался ею, такой же счастливой, как и всегда, но, пожалуй, более загадочной.