С тобой моя тревога
Шрифт:
— Пойду посмотрю. — Василий поспешил на помощь.
Андрей Михайлович ложкой доставал из баллона грибы.
— Послушай, Вася, она ведь совсем плохо одета… Даже чулок, заметил, нет… Тс-с-с! — он прижал палец к губам. — Замерзнет девчонка.
— Да… Вижу.
— Помочь ей надо. Гонорар я получил… Не очень много, но все же… Как бы это потактичнее сделать?..
— Может, и надо… Не знаю… Не возьмет… У меня — точно не возьмет!
— Что, субтильная девушка, да? Попробую я. Со старика какой спрос?..
— Попробуйте. — Василий достал из заднего кармана брюк кошелек, вынул все деньги, кроме
— Завтра воскресенье. Вот и пусть оденется. Тс-с-с! На, неси грибы. А я чайник поставлю… Да, послушай-ка… Скажи, чем она тебя заинтересовала?
Василий зачем-то поставил грибы на кухонный столик, вытер ладони о грудь клетчатой ковбойки, смешался.
— Сам не знаю. Не надо только ей, по-моему, с этими двумя встречаться. Ну, с которыми из тюрьмы на завод попала. Не будет видеться — не будет влияния плохого, уверен — человеком станет. Она какая-то не как другие, мне кажется.
— С чего ей быть как другие! Ну, смотри.
— Она сейчас вот сказала мне: ты, говорит, как эту собаку меня подобрал? Пожалел?
— А ты что? — Андрей Михайлович пожевал тонкую губу.
— Ничего… Вы меня как раз и позвали… «К себе, — спросила, — поведешь? Бульоном поить будешь?»
— М-да-а! Дела! Ну, пошли…
Они выпили еще по рюмке. Василий приглядывался к Ольге: щеки у нее разрозовелись, глаза под удивленно вскинутыми бровями то распахивались широко, то щурились, будто пытаясь разглядеть что-то очень далеко?.. И молчит. Все время молчит. «Чего она еще может выкинуть? Какой фортель?» — думал Василий.
Старик поставил долгоиграющую пластинку, вернулся, сел, оперся высоким лбом о ладонь.
— Андрей Михайлович! — нарушила молчание Ольга. — Вы, правда, Ленина видали? Живого?.. Он мне сказал, — кивнула на Василия.
— Видел…
— Близко-близко?!
— Ну, как близко? Он на трибуне был, а я в зале, в шестом или седьмом ряду. Не знал, что в последний раз… Глаз бы не сводил. А я речь его записывал, старался ни слова не пропустить. Я с Кавказа на съезд был послан. Надо было товарищам все точно передать. Особенно речь вождя… А он уже совсем больной был, Владимир Ильич-то наш.
— Значит, не соврал Василий. Сперва не поверила… А я даже в Мавзолее не была. Только кино видела «Ленин в Октябре».
— Какие ваши годы, Оленька…
Ольга сосредоточенно глядела перед собой, о чем-то думала. Потом тряхнула головой.
— Нет! К нему мне никак нельзя! Вот вы Ленина видали! А меня в дом пустили, угощаете, музыку завели… А знаете вы, кто я такая? Что из тюрьмы — знаете?
Она ушла к окну, неловко откинула за спину широкий тюль, прижалась лбом к стеклу.
— Это хорошо, что сказала. А что пришли — спасибо. Я-то вам, молодым, может, и не нужен, а мне без людей скучно, Оленька. Днем еще брожу, а вечерами — только радио… А что из тюрьмы, это меня не пугает. Сейчас для тебя самое важное — правильный путь в жизни выбрать. Чтоб не попадать туда больше. Получится у тебя это — и я буду рад. Но главное — тебе это нужно. И людям… Сидеть в тюрьме за кражу — не доблесть. Это ты и сама понимаешь. А что навестили — спасибо, — подтвердил Андрей Михайлович.
Андрей Михайлович говорил неправду, что вечерами домоседничает. Дома застать его было трудно даже вечерами.
— Чайку, а? Чай у меня, молодые люди!! Ксюша Бахтадзе прислала. Из Чаквы. Новый сорт вывела… Василий, ты помоложе меня, а ну принеси чашки, заодно и варенье прихватишь…
— Я мигом, Андрей Михайлович.
Ольга продолжала стоять у окна. Из-под тюлевой шторы, чуть не достающей до пола, были видны ее ноги в черных шерстяных носках. Носки она натянула почти до колен, и пятки их — жесткие, двойной вязки — коробились на икрах. И эта в общем-то незначительная деталь растрогала и умилила старика.
— Послушай меня, Оленька. Иди-ка сюда, ближе… — И, когда она выбралась из-за шторы, прошла и села не к столу, а на диван, тихо, чтобы не слышно было на кухне их разговора, спросил: — А где твои родители, Оля?
— Нет у меня родителей…
— Война, да?..
— Не знаю… Наверное. Я себя с детского дома хорошо помню. А до этого все как туман. Потом уже рассказывала воспитательница, Валентина Ивановна зовут, что истощена я была, думали, что концы отдам, помру, значит… А я выжила, вот, — она виновато улыбнулась. — Вот так и живу. Еще что спросить хотите, может? Говорите, отвечу.
— Да нет, что спрашивать-то… Фамилия-то у тебя своя?
— Нет. В детдоме придумали. Хлебнули они со мной лиха, пока отстояли, вот и назвали Лиховой. А на Ольгу, сказывали, я откликнулась. Все имена девчачьи на мне перепробовали, пока я свое признала. Ну, а отчество сама выбрала, когда уже паспорт получала. Директор в интернате был как отец всем нам…
— М-да-а. — Андрей Михайлович погладил белыми ладонями край стола. — Все война проклятая… Ты, я вижу, совсем легко одета. Зима идет.
— Идет, — согласилась Ольга. — Чего там Василий захлопотался?
— Сейчас придет… Пока его нет, спросить хочу, — он прижал палец к тонким губам. — Денег-то нет, поди?
Она кивнула, не зная еще, зачем старик спрашивает о деньгах.
— Одеться тебе надо… Зима близится. Кончится октябрь, а там и снег. У меня сейчас есть кое-какие деньги. Скопились незаметно, да еще за статью прислали. Шикарно на них не оденешься, а на пальтишко, туфли хватит. Возьми! Заработаешь — отдашь. Ну! — Он, водрузив на нос очки в массивной оправе, подошел к тумбочке, выдвинул ящик, нашел деньги, отсчитал несколько бумажек. Затем освободил от посуды край стола и неторопливо положил деньги перед Ольгой. — Бери. Я старик одинокий. Много не трачу. Пока они мне не нужны.
— А если я сбегу? — спросила с вызовом, зло. — Сбегу и не отдам, тогда что?
— Да ничего!.. Значит, плакали мои денежки… Убежишь-то здоровая, одетая, и то ладно.
— Я ведь воровка, Андрей Михайлович! Пропадут деньги-то, а?
— Если пропадут — жалко будет, конечно. Но я потеряю не только деньги. Я еще кое-чего, что дороже, лишусь. А это будет грустно…
— Чего же?
— Веры в то, что научился за шесть десятков лет разбираться в людях… И пожалею, что в тебя поверил. Этого за деньги не приобретешь, девочка милая.