С тобой моя тревога

Волков Константин Сергеевич

Вот и ее очередь подошла. Она крепче зажала сумку под мышкой, когда продавец подал ей черную лаковую туфлю.

— Черного крема, — попросил Цыган.

— Крем в отделе чулочно-носочных изделий, у выхода.

— Объявления надо вешать! Носки я, что ли, кремом мазать буду? — Цыган неторопливо, сдерживая шаги, прошел к прилавку с носками, заплатил за крем и все медлил уходить: он мог доказать свою непричастность к краже.

— Деньги! — услышал он возглас той, в плащике. В возгласе не было ни ужаса, ни отчаяния, ни горя. Она еще не осознала всей

свалившейся беды. Цыган знал, что следом она закричит или запричитает и станет метаться, расталкивая очередь, заглядывая под ноги, еще питая надежду, что деньги найдутся.

— Сумку разрезали, — сказала она уже с отчаянием. — Вот, разрезали!

Толпа расступилась, и она выбежала на середину зала, ища среди посетителей кого-то. Одна нога у нее была босая — забыла надеть туфлю. Наконец молодая женщина нашла, кого так жадно искала, подбежала к нему.

— Отдай деньги! Негодяй!

Цыган будто бы удивленно смотрел в ее бледное лицо. Из зеленых глаз по щекам катились слезы.

— Отдайте же!.. Ну! Вы сзади стояли в очереди! Отдайте деньги!

Их окружили. Цыган пожал плечами, развел руками. В одной — завернутая в бумагу банка крема.

— Не брал я ваших денег, гражданка. Обознатушки-перепрятушки! Можете обыскать! — Он стоял, раскинув руки. — Еще обзывается!

— Он их уже спрятать успел, — рассудительно сказал кто-то из толпы. — Или передать!

— Кому же я их передал? Продавщице? — Цыган кивнул на стоявшую за прилавком женщину в синем халатике.

— Я видела, — вмешалась продавщица, — он прямо из той очереди сюда перешел. Крем купил. С трех рублей сдачу дала. Никуда он не отходил!

— Значит, это тот, который около меня терся. И исчез сразу, — рыдала обворованная.

— У вас краска… Слезы… — сказал ей Цыган. — Я, правда, не брал! Выверните карманы, если хотите, товарищи! — обратился он к толпе. — У меня и денег всего три рубля было. Вот она, сдача… Еще мелочь на автобус…

— Вот горе! В долги залезла… Теперь и без туфель и без кофты, — продолжала всхлипывать женщина. — Хоть бы сыну чего купила.

Подошел продавец, поставил перед ней на пол туфлю.

— Обуйтесь.

— Много было… денег-то? — поинтересовался Цыган.

— А вам-то какое дело?! Не до вас мне…

Толпа редела. Цыган и обворованная им женщина остались вдвоем у стеклянного прилавка.

— Работаете? — спросил он просто так, чтобы не молчать.

— Студентка… Да вам-то что до меня?! — Она махнула рукой: — Это же надо! Хоть домой не ходи! Чего я матери скажу?! В коммунизм идем, а тут сумки режут! Паразиты! Даже на автобус не оставили…

— Краска на щеках, сотрите… — посоветовал Цыган. Он достал из кармана мелочь и протянул на ладони. — Возьмите!

— Ну что вы привязались со своей краской! — воскликнула она с досадой, но взяла с ладони пятак: — Благодарю вас.

Потом раскрыла свою голубую порезанную сумку с белым самолетом, достала со дна зеркальце, носовой платок и стала стирать тушь.

Одинцов вышел из магазина и направился к кинотеатру. Дурнов стоял, поджав

искалеченную ногу, опираясь рукой о шершавый ствол акации, несуразный, как огородное пугало, в большом и жестком плаще. Он кивнул Одинцову и, пропустив его вперед, захромал следом, предусмотрительно оглядев всех, кто шел за дружком.

— Держи, Цыганок! Я же говорил, что ты фартовый! — говорил Дурнов заискивающе. — Я в доле, да? На равных? — Он нервно потирал ладонь о ладонь. — Спокойно там, а?

Одинцов взял кошелек, вынул деньги, сунул их в карман, потом наклонился над арыком, бросил кошелек в воду.

— И концы в воду! — одобрительно произнес Дурнов.

— Пошли! В ресторан! — предложил Одинцов. — Рассчитаюсь, остальное потом поделим. Ну, похромали!

Уже в ресторане, сидя под огромным фикусом, Одинцов пересчитал деньги.

— Сколько? — нетерпеливо спросил Дурнов.

— Шестьдесят шесть…

— Счастливая цифра, — откликнулся тот. — Я сразу разгадал, что фартовый!

Подошла официантка, переставила с одного места на другое тонкие стаканы и прибор с горчицей и солью, критически оглядела клиентов, вынула блокнотик из передника, карандаш.

— Что будете пить, мальчики?

Дурнов рассмеялся:

— Принципиальный вопрос! Будем пить водку! Много! И еще мальчики хотят и-ко-го-чки!

— Водку в одни руки больше полутораста не подаем, — предупредила она с достоинством. — Икорочки красной?

— Сухой закон?! — удивился Дурнов. — Нам нужно как в песне у Лени Утесова: «Подадут родные нам восемь раз по триста грамм». У мальчиков сегодня праздник. Премию получили!

— Я повторю, — миролюбиво пообещала официантка.

…Они сидели сытые, разомлевшие. В углу у входа на узеньком помосте играл джаз. Официантка второй, третий раз уносила пустой лафитничек, на стол ставила полный.

— Струмент мне нужен, Ванюша, нежная душа. — Дурнов вытянул из букета георгин и продел собутыльнику в петлицу, погладил цветок ладонью: — Я тебе нарисую, выточишь?.. А главное в моем деле — сварочный аппаратик. Такой, чтобы в карманах поместился… — Он взял тяжелый граненый сифон зеленого стекла, нацедил в стакан газированной воды. — Видишь эту штуковину? Так бы мне вместо цедилки сюда приделать шланг. Тонюсенький. Мы сюда кислородику накачаем. Того, который, как известно, не горит, но поддерживает горение… А в другую баночку с кишочкой мы карбидика! Плеснул водички на карбид, горелочку насадил махонькую — и действуй! Сделаешь, Ванюша?

— Ишь ты, рационализатор! — восхитился Одинцов. — Сделаю! Куда укроешь аппаратик-то?

— На квартиру перейду. Заховаю! Закажи, Ваня, нежная душа, музычку! Танго хочу… «Лиловый негр вам подава-ал манто…»

Они вернулись в поселок с последним городским автобусом. В окнах коттеджей кое-где еще горели огни. Пассажиров в город не было. Автобус развернулся на перекрестке и, не остановившись, умчался.

— Люблю, когда на улицах пусто. Ни людей, ни милиции. — Дурнов огляделся. — Даже собаки спят… А хорошо мы посидели, Ванюша!