С тобой навсегда
Шрифт:
Водитель такси, услышав немецкую речь, почему-то сразу перестает хмуриться. Даже более того; какая-то подленькая улыбочка начинает время от времени играть у него на губах. И на меня он поглядывает понятливо. «Что он там себе понимает?» — укалывает меня вопрос. На Петера Фолькера таксист глядит с интересом и с некоторой надеждой. «На валюту надеется, что ли? Впрочем этот таксист человек явно опытный. Он знает, на что надеяться!..»
Едет таксист аккуратно и, кажется, выбирает не самую короткую дорогу. И больше не смотрит на нас. Петер молчит, восхищенными глазами глядит за окно. Он видит сейчас Петербург и, вероятно,
А я думаю о нашей беседе, о том приятном, что Петер мне сказал.
«Как он удивился, когда я заговорила по-немецки!»
Тут я вспоминаю свой институт...
Не всегда отдаешь себе отчет, в связи с чем всплывает в памяти то или иное воспоминание, но это вызвано мыслями о немецком языке... У нас на кафедре немецкого языка раз в год устраивались конкурсы переводчиков. И я каждый год принимала участие в них. И очень успешно: на первом курсе взяла главный приз — какой-то роман на немецком языке; на втором курсе меня тоже удостоили главного приза — книги о средневековых медиках на немецком же языке. И на следующий год я явилась на конкурс.
Ассистент кафедры Журавлева, почему-то обиженно поджав губки, выдала мне контрольный текст. Я села за стол. Игнорируя словарь, быстренько перевела отрывок из какой-то книги. И первой подошла к столу ассистента.
Я положила перед Журавлевой два листка:
— Здесь, посмотрите, дословный перевод, а здесь... художественный.
Это были дополнительные очки: никто от нас не требовал художественного перевода.
Журавлева вскинула на меня удивленные глаза, сказала укоризненно:
— Доктор Игумнова-Штерн, вы... нехороший человек!
Я думала, что ослышалась. Я ведь рассчитывала, что меня похвалят, ибо сделала даже больше, чем требовалось.
— Почему? — выдохнула я растерянно.
Ассистентка смотрела на меня довольно прохладно:
— Потому что вы пользуетесь своим превосходством в корыстных целях! Посмотрите на своих однокашников. Все эти студенты пришли участвовать в конкурсе. Они трудятся, им тяжело. А вы пришли отнимать у них книги, — после паузы она раздраженно добавила: — Я ведь не сомневаюсь — главный приз опять будет ваш.
Я вышла тогда из аудитории опечаленная и даже подавленная. Я была еще незакаленное дитя и все принимала близко к сердцу. Мне бы легкой походочкой идти тогда по улице и смеяться, — ведь слова ассистентки при желании можно было принять за высшую похвалу, — но я едва не плакала и переживала по этому поводу дня три. Главный приз, действительно, был присужден мне. Однако приз этот остался невостребованным. Я глубоко обиделась тогда...
Но вот и театр!
Таксист тормозит, оборачивается ко мне и вежливо кивает. Петер, завороженный видами Петербурга, застигнут врасплох. Он не ожидал, что мне выходить так скоро. Он явно не хочет расставаться сейчас, но тут, видно, вспоминает, что и у него мало времени, с досадой смотрит на часы.
— Прощайте! — говорю я.
Петер задерживает мою руку в своей, легонько целует мне запястье:
—
Я с улыбкой пожимаю плечами:
— Хорошо.
И опять ругаю себя:
«Во всем ты неудачница! Могла бы на прощание сказать что-нибудь более значительное».
ПО РАЗНЫЕ СТОРОНЫ СИМВОЛА
Едва я вхожу в приемную, из своего кабинета прямо-таки вылетает Петр Петрович. Глаза у него горят возбужденно, румянец играет на щеках. Я его таким никогда не видела.
Завпост говорит почему-то громким шепотом:
— Люба! Куда же вы пропали?
— Вы же сами сказали, что сегодня мне — к одиннадцати! — оправдываюсь я.
Но он машет на меня рукой:
— Ах, Люба, я не о том! Срочно бегите в приемную директора... — завпост переводит дыхание.
А я уже чуть не падаю в обморок от страха:
— Что случилось, Петр Петрович?
— Люба, я битый час разыскиваю вас. Сижу на телефоне, звоню в общежитие. Но мне отвечают, что вы ушли. Однако все — потом! Потом! Вам квартиру дали, Люба! Идите же за ордером... пока кто-нибудь прыткий не перехватил. Сами знаете, какие нынче времена.
Я на радостях чмокаю Петра Петровича в щеку, пахнущую каким-то дорогим одеколоном, и тороплюсь в приемную директора.
Секретарь Дима, увидя меня, расплывается в улыбке:
— Ах, Люба! Знали бы вы, чего это стоило нашему директору. Бесплатная квартира в нынешние времена! Кстати, и я имел удовольствие руку приложить...
Дима достает папку из ящика стола, вытаскивает на свет ордер — неожиданно блеклую бумажонку. Потом в руке его чуть ли не волшебным образом появляются и позванивают ключи.
«Господи! Ключи от моей квартиры...»
— С вас причитается! — изрекает Дима традиционное, глубокомысленное.
Я подхватываю ордер и ключи:
— Потом, потом, Дима... непременно!
Дима мудро улыбается:
— В такую минуту многие сходят с ума. Крепитесь!
Но меня уже нет в приемной директора.
Нет меня и в приемной Петра Петровича, ибо он отпускает Любашу Игумнову по такому случаю.
Я беру такси и несусь в общежитие. Причем мало что соображаю. У меня сейчас два всего ощущения: ощущение ордера в левой руке и ощущение ключей — в правой. Это мои скипетр и держава. В эмоциональном плане я — императрица сейчас, владычица своей однокомнатной империи. Я — на взлете; я — вся в мечтах и перспективах. Я живу, я уже много значу — по крайней мере в собственных глазах. Ведь уже есть на этом свете территория — крохотная, клочок совсем, — но моя. И ничья больше! Это будет моя крепость, моя пещера, моя нора, в которой я в любой момент могу укрыться от внешнего мира, часто неоправданно жестокого, и могу отлежаться, залечить раны, полученные в борьбе за место под солнцем!