С точки зрения Тролля
Шрифт:
Увеличительное стекло? И это мое изобретение.
И многое-многое другое. Я служил королю и его королевству, сидя в клетке в камере башни. Я питался сыром, как всякий крестьянин. Король навещал меня, и с ним я делился наиболее ценными находками: морскими картами, духами, лютней. Я питался козьим сыром и пил молочную сыворотку.
Засов, висячий замок, сцепляющий болт. Все это придумал я. Я придумал люк, эластичную веревку, параплан, подземный ход.
Король был благодарен.
— Нам повезло, что у нас есть ты, Как-там-тебя-зовут, — смеялся он.
Вам, может быть, интересно, как все-таки меня на самом деле зовут?
Однажды вы сможете называть меня Смеющийся-над-цепями,
Майкл Сандум в своей тридцать второй книге, «Жемчужина моря», рассказывает правдивую историю о нападении Испанской Армады, а в своем последнем романе «Королевская стрела» повествует о таинственной смерти короля Англии Вильяма Второго. Помимо прозы, Майкл Сандум пишет стихи. Он любит долгие прогулки по пляжам Сан-Франциско, города, в котором он живет. Его работы получили множество премий.
О своем персонаже, Румпелстилтскине, Майкл говорит так: «Чудесная история этого могущественного эльфа — это история о силе имен: если вы знаете истинное имя вещи, вы владеете ей. И если вы задумаетесь, то поймете, что это действительно так, потому что, называя нечто своим именем, болезнь ли, редкий минерал или человека, вы узнаете кое-что о нем. Но мне всегда казалось, что за этой легендой стоит нечто большее — или должно стоять. Если эльф мог превращать солому в золото, не мог ли он так же хорошо творить и другие чудеса?
Я с удовольствием работал над этом рассказом, и я убежден, что ответ на этот вопрос — уверенное, „да“».
КАТРИН М. ВАЛЕНТЕ
Хрупкое создание
Мой отец был кондитером. Я спала на подушках из сахарной ваты; пока я спала, они растворялись в моем поту и слезах, и, проснувшись, я прижималась щекой к хрустящим красным льняным простыням. Многие вещи в доме моего отца были сделаны из конфет, ведь он был юным гением: в свои пять лет он приготовил шоколадный трюфель, такой темный и с таким насыщенным вкусом, что новый кондитер императора сидел на ступенях своей великолепной золотой кухни и пускал слезы в перемазанные трюфелем усы. Так что, когда мой отец обнаружил, что у него появилась дочь, он подрезал ей уголки и определил ее сладость с не меньшей тщательностью, чем у своих конфет.
На завтрак у меня был воздушный ирис с пузырьками. Я ела свое свежесваренное яичко из имбирного марципана, разбив его скорлупу молоточком из твердой конфеты-ириски. Вытекавший на рюмку для яйца желток был из лимонного сиропа. Я пила шоколад из черной кружки, сделанной из стручка ванили. А сахарные сливы я ела вилкой из воробьиных косточек; костный мозг вытекал на фрукт, добавляя к сахару странный насыщенный вкус когда-то живого существа. Когда я спросила отца, почему я должна ощущать вкус этих косточек вместе со сладостью конфет-слив, он очень серьезно ответил, что я всегда должна помнить, что и сахар когда-то был живым. Далеко-далеко под красным солнцем, обжигающим морской берег, он был высоким, зеленым и твердым, как костяшки моих пальцев. Я всегда должна помнить, что такие же, как я, дети срезали его, ломали своими загорелыми сильными руками и что их пот на вкус был как соль.
— Настоящий кондитер никогда не забывает про красное солнце и длинные зеленые стебли. Ты не знаешь о сладостях ничего, кроме того что они хороши на вкус и разнообразны на цвет, а это и свинья знает. Мы — ангелы сахарного тростника, мы — волшебники от печи, но если тебе больше нравится быть свиньей, роющейся в листьях…
— Нет, папа.
— Ну, тогда ешь свои сливы, волшебница моего сердца.
И я ела, ощущая насыщенный, волнующий и сладкий
Часто я спрашивала отца, где моя мать, нравилось ли ей есть вилками из воробьиных косточек и хотелось ли получать марципановое яйцо на завтрак каждый день. Другие жалобы мне и в голову не приходили.
Отец ерошил мои волосы липкой рукой и говорил:
— Я жил в Вене и спал на подушках терракотового цвета, а императрица облизывала мне пальцы, чтобы попробовать сладости на вкус, и вот однажды утром, теплым, как парное молоко, я вышел погулять, посмотреть на магазины. Моя золотая трость стучала по мостовой, я поглядывал в разукрашенные морозом витрины и слушал, как звенят дверные колокольчики. Я увидел чудесный маленький стеклянный кувшин в окне лавки моего соперника, имя которого даже не заслуживает упоминания: он не умел делать ничего, кроме трюфелей, не удовлетворивших бы вкус даже герцогини. Кувшин был обточен, как бриллиант, и наполнен таким чистейшим сахаром, какого мне не доводилось видеть в своей жизни. Хозяин магазина, маленький человечек, согнувшийся под тяжестью вываливающегося из коробки шоколада, улыбнулся мне, ощерив оставшиеся зубы, и воскликнул: «Алонзо! Вижу, ты одобрительно поглядываешь на мой фиал с сахаром! Уверяю тебя, это лучший сахар, какой когда-либо появлялся в мире. Он был сделан самой удачливой девственницей из самого большого стебля тростника, какой только вырастал на островах, и его успели выхватить у нее прежде, чем он исчез в красном зеве прекрасного рта! Его вымачивали в лимонном молоке, пока он не стал похож на снег, а потом истолкли в сладчайшую пудру жемчужным пестиком и наполнили им кувшин, вылитый из стекол трех церковных окон. Я не любимчик императора, но хоть в этом тебя превзошел!» И, к моему отвращению, карлик от радости затанцевал. Но я выкладывал и выкладывал перед ним монеты, пока его глаза не заблестели от жажды обладания этим богатством, и забрал маленький фиал.
Мой отец с чувством схватил меня за подбородок:
— Я поспешил домой, сварил сахар с дорогими красками и другими, никому не известными, ингредиентами, залил массу в констанциообразную форму, сунул ее в печь, и через час или два появилась ты, и глаза у тебя сияли, как карамельки!
Мой отец рассмеялся, когда я дернула его за ухо и сказала, чтобы он меня не дразнил, ведь у каждой девочки есть мама, а печь в мамы не годится! Он дал мне кусочек медовых сот и отправил гулять в сад, где вдоль белой стены росла малина.
Так я росла. Каждое утро я ела свое яичко и слизывала с губ желток. Я протыкала вилкой из косточек сливы и размышляла о длинных стеблях, растущих под красным солнцем. Я соскребала свою подушку с щек, пока они не краснели. И каждая пожилая женщина в деревне не упускала случая заметить, как я похожа на императрицу на маленьком портрете из слоновой кости: такой же точеный нос, тонкие брови, густые рыжие волосы. Я умоляла отца отправить меня в Вену, куда он сам мальчиком ушел из родительского дома. В конце концов, я отнюдь не была трудным ребенком. И у меня были подозрения — я хотела увидеть императрицу.
Я хотела услышать, как по белым коридорам с зелено-розовыми шахматными полами разносится мелодия, наигрываемая на альтах. Я хотела проехаться на лошади, держась за длинную коричневую узду. Я хотела отведать с фарфоровой тарелки и редьку, и морковь, и картошку, и курицу, и рыбу — и чтобы в них не было никаких пузырьков.
— Почему мы уехали из Вены, папа? — плакала я за ужином, на который подавали зефирный крем и карамельные пирожные. — Там бы я научилась играть на флейте, я бы носила парик, похожий на сахарную вату. Ты сам всему там научился, так почему нельзя мне?