С утра до вечера. В чистом поле
Шрифт:
Вдруг он вспомнил девушку и обернулся. Ее уже не было в закусочной. Девушка ушла.
— Сколько с меня? — торопливо спросил он.
Буфетчица сказала.
Мотоциклист расплатился и нахлобучил шлем с очками.
— Поедете? А может, грозу переждете? — буфетчица многообещающе улыбалась. — Дождь-то ведь тут как тут…
— Всего хорошего!
Он выбежал из закусочной и огляделся. Девушки не было видно. Она исчезла, как будто сквозь землю провалилась. Над городком опустилось сумрачное, иссиня-черное небо, которое рассекали мечи молний.
Мотоциклист еще раз огляделся. Напрасно. Городок
Тогда он натянул длинные, черные перчатки, завел мотор и помчался прямо в грозу.
Ослепительно пылали молнии, озаряя его красный, блестящий шлем. Ревел мотор.
Летя на страшной скорости, он снова вспомнил девушку и подумал: встретит ли он ее когда-нибудь. Наверное, никогда.
БЕРЕГ СОВСЕМ РЯДОМ
Пляж и дюны, поросшие осокой, кишели людьми; их было так много, что становилось не по себе от мельтешения этих полуобнаженных тел и обилия раздутых животов и обвислых грудей — всего, что обычно скрывает одежда. Рты раскрывались и снова закрывались; зубы перемалывали пищу; десятки транзисторов кричали про тоску и желтый подводный корабль; вопил ребенок; конфетные обертки планировали в мусорные ящики; рыгал обожравшийся мясник; юная модельерша ерошила волосы на груди лежащего рядом мужчины; увядший старик искал в песке свои очки; дама с тройным подбородком стригла когти на ногах, а солнце, не прикрытое ни облачком, жарило без передышки, и Балтика стала ровной и скучной, словно огромная лужа; вода у берега была грязная, слишком уж теплая, полная водорослей; выброшенные ленивой волной, они воняли на берегу.
Зной и ленивая зевота.
Он пришел на пляж, остановился и долго озирался в поисках свободного места, чтобы положить одежду. Все занято, человек к человеку, сотни тел, и загорелых, и белых. Взгляд скользнул по дюнам.
Он шагнул обратно на дюны.
Снял сорочку, снял брюки. Солнце обожгло его мускулистое тело, пропитанное тяжелой усталостью. Усталость таилась и в сердце, и была она какая-то странная, давящая. Две бутылки вина минувшим вечером не смогли ее смыть. Усталость проникала в его душу, и та впитывала ее, как впитывает песок морскую воду.
Зной и ленивая зевота.
Вдруг пляж зашевелился: в море накричал перепуганный человек. Три молодца бросились в воду и быстро поплыли к нему. Спектакль продолжался недолго: все казались разочарованными, когда молодцы выволокли на берег пузатого, лохматого человечка. Это был какой-то парикмахер. Он шел, схватившись за пузо, выплевывая морскую воду, стонал и охал больше, чем нужно, потому что был необыкновенно озабочен своей ничтожной жизнью и не мог это скрыть от других.
Море влекло к себе.
Юноша все глубже входил в воду. Когда вода дошла до груди, он нырнул, потом выплыл и, размашисто загребая сильными руками, устремился вперед. Перед ним сверкало золотом море, и линия горизонта почти сливалась с ровной поверхностью воды.
Он удалялся от берега, вода светлела, исчезали водоросли, муть, бутылочные наклейки и вся та грязь, которую тысячи людей оставляли каждый день в море. В двухстах метрах море совсем изменилось, и ему стало хорошо в хрустально чистой воде.
Он плыл и плыл — медленно, не торопясь, повинуясь неясному соблазну,
Теперь они остались вдвоем — он, юный, и старая Балтика. Ему не хотелось возвращаться к берегу. Вперед, только вперед! Что-то гнало его, и он скользил по животворной воде, упруго отталкиваясь руками и ногами; хорошо было плыть, не думая об опасности, и о том, что все-таки придется повернуть назад.
Назад? Почему — назад?
Он будет плыть без конца. А когда не хватит сил, и тело нальется тяжестью металла, он станет медленно погружаться, в последний раз взглянув на солнце, висящее над головой, и будет погружаться долго, без страха и горя, пока не достигнет чистого дна и не встретится с камбалой, лежащей на боку. Там — морские сады; там он и останется. Обретет покой и свободу.
Так и будет. И никто не заметит, не хватится его.
Никто? Он вспомнил: в шесть часов свидание. Она будет ждать.
Он взмахнул руками и перевернулся на спину. Чайка с криком полетела к берегу. Его взгляд проводил ее, и вдруг ему почудилось, что там, далеко на берегу, на вершине дюны, стоит она, в зеленом платье, и изо всех сил машет ему белым платком — тем самым, что он купил ей на именины.
Его губы зашептали:
— Назад! Надо вернуться.
Потом он повторил еще раз:
— Да, надо вернуться. Она будет ждать.
Медленно, словно тюлень, он погрузился в воду, заглянул в зеленоватый полумрак, полный бесконечной тишины. Внизу чернел холод.
Он выплыл, втянул в легкие воздух и повернул к берегу. Цветных точек поубавилось, как будто они выцвели на солнце.
Наверное, уже половина шестого.
Руки вперед и назад, вперед и назад. Однообразный, привычный ритм.
Он плыл, глядя на берег, который приближался медленно, необычайно медленно, словно далекая гавань, куда сворачивает истерзанный штормами корабль.
Красные круги перед глазами. Надо отдохнуть. Страха не было, и морские сады больше не влекли его. Чем больше он слабел, тем больше хотелось ступить на твердый прибрежный песок.
Что-то холодное, скользкое прикоснулось к его плечу. По спине пробежали мурашки. А, медуза. Ничего страшного. Это не дохлая рыба и не утопленник. Но его бросило в дрожь.
Красные круги то вспыхивали перед глазами, то гасли, но он все отчетливей различал берег, который становился четче, словно в видоискателе, когда определяют резкость.
Вернуться так трудно.
А удаляясь от берега, он думал, что будет плыть без конца и никогда не устанет.
Как все обманчиво!
Теперь главное — выносливость. Ее хватало ему всегда, неужели не хватит в последний раз? Безмолвные и холодные морские сады. Жаркий, ласковый песок на берегу. И она на дюне машет белым платком.
Он допытался достать ногами дно, но дна не оказалось, и снова пришлось отдыхать (все вчерашняя выпивка!), а потом упорно плыть вперед, разрезая воду усталыми руками. Зато усталость в душе, которая противнее усталости тела, немного уменьшилась.