С высоты птичьего полета
Шрифт:
Он позвонил в ИКИ, где паковались ящики с французской аппаратурой, и, подключив к разговору специалиста по «Образцам», начал громко транслировать обсуждаемый вопрос. В разговоре мелькало «наверное, правильнее будет сказать» и «не так ли я понял», но цепь флажков все туже смыкалась. Переводчица бойко переводила, что «этот пункт был условием эксперимента», и, хотя времени не хватало, все оставили иные свои дела. Постепенно возникла обстановка полного недоверия и противоборства, когда на воображаемую пощечину следовало ожидать ответный удар и когда силы не складывались, а компенсировали друг друга. Осиротевшая техника – конструкции, аппаратура – теперь оказалась в стороне, а ведь по ней оставалось так много нерешённых вопросов. И я в новом качестве – одного из руководителей технических
Нам, тащившим воз проекта в одной упряжке, не позволительна роскошь посредственных отношений. Тогда, выясняя отношения, мы забросили бы технику. Такая возможность появлялась у людей, вертевшихся на обочине проекта. Ах, сколько их рядом, мелких жучков, изъязвляющих дерево проекта, но человек-вол, увы, не мелок, и, отстраненный от зарубежных поездок, он выступал, по его словам, как «общественный контролер», очень мешая делу.
Он выступал, как обиженный и не болеющий сутью дела. В голосе его преобладал предостерегающий, обвинительный тон. Стоило поругать кого-то, и человек-вол говорил о нездоровой атмосфере в технической группе, употребляя странные выражения: «опять ты пылишь на других», «пора отключать от работы над проектом», заявлял «об обстановке недоверия», и исчезали требовательность и простота, возникала тревожная атмосфера. Сказалось и то, что человек-вол был и партийным руководителем с самыми плохими задатками в этой роли. Он всех учил, одергивал и предупреждал, и был из негодных по сути руководителей, которых породил культ. Слава Богу, что подключался он к нам довольно-таки редко. Во Франции не присутствовал на встречах, в Москве появлялся на встречах в последний день, чтобы отпечатать и подписать протокол. Ну, а в родной среде мы уже умели с ним бороться. Правда, бороться было некогда.
В нашу работу вошел (как вскоре модно заговорили) бригадный подряд. Мы пробовали распределять поручения на бригаду. Только одни подолгу отсутствовали, проводя испытания на космодроме, и приходилось их выручать. Но случались и казусы.
В период тяжелых испытаний французской аппаратуры на аналоге станции основная нагрузка ложилась на плечи нашего испытателя Леонида Селиванова. Он всё успевал, крутясь за десятерых, и параллельно вел и другие работы. У проектантов позиция была проще: они участвовали. При испытаниях они появлялись в последний момент, присутствуя, помогая в деталях, но все же оказываясь как бы за защитным стеклом руководящей кабины.
Они мешали на последнем этапе, заставляя французов перевыпускать габаритно-установочные чертежи и занимая их другими выдуманными делами, только чтобы оправдать свои поездки и свое присутствие. И их «усилиями» каждый французский документ теперь наполовину состоял из пустых таблиц для заполнения размеров.
Жизнь убеждала, что незадействованный и незанятый человек, подключаясь к проекту, начинал плодить бумаги и углублять до бесконечности каждый мелкий вопрос, отвлекая немало сил, которых и так не хватало.
И вот тогда был предложен как бы бригадный подряд. Собрали вместе бригаду, распределили поровну обязанности на ближайшие дни. Хотя, какое там поровну? Из уважения к проектантам и страха вызвать лавину их сопротивления (они привыкли приказывать и повелевать) им поручили один-единственный важный вопрос. И вот теперь, когда остальные крутились и вертелись, последовал их ответ. Леонид Горшков отошел от личного участия в проекте, но он был руководителем проектантов, да и вообще весьма уважаемым человеком.
И вот в самую трудную минуту в ходе испытаний, когда сроки отправки аппаратуры во Францию были уже на носу, он позвонил и спросил:
– Это ты подготовил нам поручение? Я так и знал. Мы разрываем с вами отношения.
Такого мне не приходилось слышать за всю свою трудовую жизнь:
Проектанты вообще немало изменились со времен Королёва. Тогда они были инициаторами начинаний. И оставались по праву ведущими на всех этапах работ. Но время шло, и все менялось вокруг, и проектанты сами изменились. Когда готовился, например, эксперимент «Маяк», они запланировали несколько месяцев на свой проектный этап. Они собирались выпустить проектные материалы в июне и выпустили, когда уже вышли рабочие чертежи, и по ним изготовили конструкцию, и она в доставляемом оборудовании грузовых кораблей ушла в полёт, и только тогда вышла проектная документация. И когда в космосе выполнялся эксперимент, Леня Горшков, спускаясь с верхнего этажа Центра управления полётом, спрашивал: «В чем же состоит эксперимент, в каком он состоянии на настоящий момент?» И потом уверенно изрекал об эксперименте «Маяк» по телевидению. А исполнителям было не до телевидения, они проводили эксперимент. Впрочем, возможно распределение обязанностей, но уважения к проектантам, былого, прежнего, делового, не было. «Мы разрываем отношения». Казалось, ладно, только не мешайте теперь. Но мы-то знали, сколько можно хлебнуть горя позже с проектантами, разорвавшими отношения”. Наверное, мы поступаем опрометчиво, игнорируя их слова. А впрочем, время покажет. Сегодня радостный день – с космодрома приехал Володя Зиновьев, пожалуй, дело бойче пойдет!
Погода, как женщина, переменчива. Неделю чавкало, кисло на переходах, у тротуаров наметало снег, превращавшийся тут же в рыжее месиво, и все ходили продрогшие, с мокрыми ногами. Затем внезапно похолодало, и ночью выпал снег белый, чистый. Земля под белоснежным праздничным покрывалом: деревья сказочные, каждая веточка – сахарная. А мы улетаем на запад и юг, летим в чужую для нас весну, и снова не ясно: опять ли для нас это продлённая весна или, наоборот, весна утраченная?
Вопросы разрастаются комом. Звонил Обри, во Франции провели испытания «ЭРЫ», но не в полной мере. Упругость поручней, с которых «стартует» раскрывающаяся конструкция, может компенсировать толчок. Они прогнутся, и конструкция отделится с малой скоростью, а значит, возможно, будет болтаться рядом со станцией и мешать. Нужно изменить испытания, приблизить их к практике, ввести упругие поручни. Но как отнесутся к запоздалым переделкам французы? Не скажется ли теперь на нас дефект отношений, «эффект человека-вола»? Да, и другие нагрузки на поручни пока велики. И хотя мы едем пока принимать иные конструкции, от этих проблем не уйти.
В обманную весну
Вечером, накануне отлёта, позвонил Николаеву, опекавшему нас от Главкосмоса. Он спросил: «Чем вы не угодили Триеру?» Триер теперь заместитель Главного конструктора и наше общее начальство, но самый тесный контакт у него с проектантами, он их ближайший шеф. Выясняется, что во главе группы поставлен не я, как нужно по делу, а Володя Зиновьев, мою фамилию замазали. Значит, ему опять-таки что-то доложили не так. Оказать недоверие – тоже приём, особенно действенный, когда приходится быстро решать. Триер высказался и о поручнях: «Может, нужно отменять эксперимент? Не вывернет ли поручни?»
Кто ему неправильно доложил: проектанты или человек-вол? Вероятно, и те, и те. Ох, как много у нас участвующих и не решающих ничего, способных остановить и затормозить, но не помочь.
Да и чем помочь? Проектанты вечно ошибаются. Сначала Леня Горшков в Париже с видом мудрого говорящего сверчка рисовал французам поручни, расположенные по радиусам. И поэтому первые чертежи крепежной платформы поступили к нам как бы с подогнутыми лапами. Затем для крепления «Амадеуса» на рабочем столе были выданы совсем иные пазы. И нам приходится об этом молчать и только всё изменить. Заяви мы об этом вслух, и начнется ужасный крик в защиту мундира. Это их дело – выбрать поручни так, чтобы они выдерживали импульс раскрытия. И импульс ведь невелик, всего полтора килограмма на секунду.