С. Михалков. Самый главный великан
Шрифт:
Мне никогда не бывало скучно. Дядя Сережа заботился об этом. Он говорил:
– Тимофей, Таня (это мама) вот такое стихотворение для меня подчеркнула в журнале (читал вслух). Нравится тебе?
– Вообще не очень… – отвечал я (точно помню, что шестилетний).
– А ты можешь мне прочитать стихотворение, которое тебе очень нравится?… Прочитай, пожалуйста.
И я, не сбиваясь, с выражением (руки по швам) читал целиком «Бородино».
Меня не останавливали, не перебивали. Я сказал: «Все…» И дядя Сережа очень меня хвалил. А потом говорил нам обоим (мне и маме): «Да… Это стихи, детки… Очень это хорошие стихи».
Помню, я был смущен. Мне показалось, что я сделал неправильно. При чем тут Лермонтов, когда рядом великий поэт Михалков. И у нас есть все его книжки. И я,
И я спешил поправить ошибку.
– Дядя Сережа! Я могу и «Дядю Степу» наизусть, прямо сейчас…
Он засмеялся. Он смеялся тихо и нечасто. Но шутил постоянно с серьезным лицом. И мы смеялись его шуткам. А тут вдруг – я же не шутил! – он засмеялся.
– В другой раз, «Дядю Степу», Тимофей. В другой раз. Я верю, ты знаешь. Но после «Бородина» оно как-то некстати, понимаешь?
– Но я и басни ваши знаю, – мне не казалось, что можно сдаться. – Я могу басни прочесть.
И пока не поздно, я начал: «Лиса приметила Бобра. И в шкуре у него довольно серебра….»
Меня слушали с серьезным вниманием.
– Вот вы какие, ребята, – дядя Сережа был тронут. – Такие старые басни сейчас мало кто и помнит…
Когда мне было десять лет, я ходил с мамой в Союз писателей РСФСР, а иногда и один ездил, доставить дяде Сереже журналы.
Мы встречались в Большом Союзе писателей. Потому что дядя Сережа рассказал Юрию Николаевичу Верченко и Владимиру Карпову, «какие мы с мамой ребята». И Верченко с Карповым тоже захотели читать мамины журнальные обзоры. Дядя Сережа заходил к ним, видел меня и говорил: «А, Тимофей, старый друг!»
Однажды Карпов просил маму разобрать и расставить по уму его колоссальную библиотеку в рабочем кабинете. Я был уже большой, лет тринадцать мне было. Я залезал на лестницу и подавал маме книги с верхних полок. Мы разбирали их «по уму»: отдельно проза, отдельно поэзия, отдельно драматургия. Внутри разделов по алфавиту. Ну и, само собой, картотеку делали.
Ух, тогда я познакомился лично со всеми известными советскими писателями. Потому что они постоянно заглядывали к нам. А Сергей Владимирович ходил каждый день. Он ведь жил через дорогу. Ему были интересны книжки, которые я снимал с самых верхних полок. Они были старые. Предвоенные, военные. Многие он снизу узнавал по корешкам. Говорил: «Сними-ка мне вот эту, Тимофей». И листал. Иногда углублялся в чтение. Вспоминал войну. Я как-то чувствовал, что он всегда боится двух вещей: надоесть с воспоминаниями, стать скучным. И показаться хвастливым. А напрасно. Его воспоминания о войне были мне очень интересны. И я отлично понимал, кто передо мной: лауреат всех главных премий и самых почетных орденов страны. Автор гимна страны. Великий, словом, человек. Но дядя Сережа был по-русски застенчив…
Почти каждый день мы ходили пить кофе. «Тимофею мороженое, пожалуйста», – говорил дядя Сережа. И потом я делался все старше, и официанты, подходя к нам говорили: «Тимофею – мороженое». Я кивал.
Думаю, во многом благодаря дяде Сереже я стал журналистом. Он часто заводил со мной разговор о выборе пути. Не помню, чтобы кто-то еще также серьезно и внимательно слушал, почему я не разумею в точных науках, а в гуманитарных, кажется, разумею.
Я рано пошел в школу, и мне не было шестнадцати, когда я ее закончил.
– Может, ты будешь писателем? – спросил дядя Сережа. И прибавил: – Давай-ка, друг, ты попробуешь писать.
Я думал, он скажет: «Пойди в такую-то газету, скажи, что ты от Михалкова». Но нет. Он сказал иначе: «Напиши, как ты из двух старых велосипедов с помойки сделал один новый. Так напиши, как мне рассказывал. Понимаешь? В точности так. Пиши и представляй себе меня. Вот я слушаю… Значит, хорошо пишешь. Вот я заскучал… Значит, ты впал в занудство. Зачеркни.
Переделай. Потом обязательно напечатай свой рассказ на машинке. Кому хочется там почерк разбирать?… Должно получиться три странички. Не больше. Понял? И неси в редакцию. Если им не понравится, приноси, я посмотрю, в чем там дело».
Я так и сделал. Все получилось с первого раза. И моя судьба определилась. Я принес напечатанную в газете заметочку дяде Сереже.
Он мне приносит удачу.
Юрий Сбитнев [41] ОН помогал всем…
Кто не знает дядю Степу? Дядю Степу знают все! Мне было два с небольшим, когда родился дядя Степа. В три мама прочла мне книжку с картинками об этом дяде, в четыре я ее прочитал сам. А в восемнадцать без малого стал сам дядей Степой. Дело в том, что среди своих сверстников был я чуть ли не самым маленьким, заморышем. И вдруг всего за год вымахал в почти двухметрового дылду, естественно, получив кличку Дядя Степа, и она сопровождала меня еще очень долго. Так что с Сергеем Владимировичем Михалковым я был повязан крепко – с детских лет до возмужания.
41
Сбитнев Юрий Николаевич (р. 1931) – писатель.
Будучи уже в звании «молодого поэта», попал впервые на какое-то очень серьезное писательское собрание. Оно происходило в только что открывшемся Большом зале ЦДЛ. На сцене стол президиума, за ним человек двадцать известных московских писателей. Мы с моим другом Колей Анциферовым сидим на галерке, весьма гордые тем, что приобщены к жизни писательского союза. Я всматриваюсь в лица президиума, многих знаю по книгам стихов и прозы, по портретам и фотографиям в печати. Все они – небожители, самые главные из писателей, достигшие права быть избранными… Они поочередно поднимаются на трибуну, и глагол их жжет сердца людей – зал аплодирует, восторженно принимает каждого. Нет пока и в помине ни скептиков, ни ниспровергателей, ни сомневающихся и тэ дэ и тому подобных. Все едины в верности происходящему и произносимому с трибуны. И вдруг Коля Анциферов наклоняется ко мне и шепчет в самое ухо: «Юра, ты можешь вспомнить по имени хотя бы одного из героев книг выступающих и сидящих в президиуме?»
Тогда, в послевоенное десятилетие, появилось много достойных книг, интерес к литературной периодике рос не по дням – по часам, в стране был несомненный читательский бум, я и сам читал многое запоем… Но, увы! В тот момент не мог определенно назвать ни одного литературного героя, ставшего всенародно известным. Ни одного! Кроме… дяди Степы! Так случилось тогда… Но так всегда происходило в русской национальной литературе. Много званых, но мало избранных.
Историческая личность Сергея Владимировича громадна, он во многом – отражение и истории Советской страны, и государственного безвременья, которое мы все еще переживаем. Он в сути своей многогранен, скажу более – многолик в самом добром понимании этого определения. Многое говорено о его необыкновенной судьбе, о непростом жизненном пути, о его «непотопляемости» в любые времена, сказано много правды, приплетено много лжи, злопыхательства, зависти… Но одно несомненно: Сергей Владимирович Михалков, являя миру многие подлинные лица свои, никогда не пользовался личиной – маской, кою с большой охотой и даже восторгом пялили на себя его современники. Был он суть от сути и плоть от плоти носителем национального русского характера. Как известно, сие считалось в мире вековечной загадкой. Было и, слава Богу, остается до сих пор…
В пору работы Михалкова в Союзе писателей России мы почасту называли его дядя Сережа. Ему это нравилось. Но панибратства и амикошонства он не терпел. Умел поставить нахала на место какой-либо удивительно яркой шуткой либо острым словом. Не многим позволял называть себя по имени и только тем, кого считал друзьями. Помню, как один из подвыпивших писателей за праздничным столом, прилепившись к Сергею Владимировичу, постоянно повторял: «Сережа, Сережа». Тот безмятежно пропускал это мимо ушей и словно бы не замечал новоявленного друга, но вдруг в какой-то момент привлек к себе и добродушно, с милым своим заиканием, сказал: «Д-дорогой, я разрешаю тебе называть меня просто: С-сергей Владимирович…»