Сад Поммера
Шрифт:
Бешеной собакой больше и не пахнет, за воротами пусто.
V
В то самое время, когда Поммер сражался на безлюдном большаке с бешеной собакой, как с воплощеньем неминуемого зла, на него точили зубы и в другом месте.
Этих противников нельзя было, правда, назвать псами, да еще бешеными, но они тоже собирались искусать его до боли.
В трактире Вехмре продолжается сход выборных. Солнце садится, небо розовеет, лошади
Они сидят тесно, плечо к плечу, за столом, как заговорщики, враги императора, о которых может рассказать Хендрик Ильвес, потому как он наслышался обо всяких супротивниках. Сам лейб-гвардеец сидит на аляповатом стуле, в стороне от других, стройный и прямой, как верстовой столб. Он под мухой и — блаженствует.
Самое время приступать к делу.
— Господа волостные выборные! — с разгоряченным лицом начинает Краавмейстер. Его взгляд мельком пробегает по лицу Ильвеса, и он прибавляет без особой охоты: — И прочие господа!
Сегодня в игру втянута политика, и единожды в жизни волостной старшина может повеличать господином и волостного нищего. Ведь Хендрик знает государственный язык, а писарь не идет в счет, он человек противного лагеря.
Гомонящее общество затихает. Кажется, старшина хочет что-то сказать. Каким бы ни был сход выборных, но власть он уважает. Тем более в трактире, когда старшина выставляет на стол штоф водки.
Поколе не съеден сыра круг, дотоле и друг. И Краавмейстер пока что на троне.
— Мужики! Мы последние дни проводим в любезном для нас месте. — На лбу старшины сверкают жемчужины пота, как будто и он сражался с бешеной собакой. Он делает многозначительную паузу, чтобы затем еще серьезнее прибавить: — Вехмреский трактир будет закрыт.
— А приказ уже есть? — спрашивает Якоб Патсманн.
— Еще нет, но к тому все идет.
— Почему бы не идти, ежели ты сам послал прошение губернатору!
— Разве я послал… — Волостной старшина сердится на то, что помощник сбивает его.
— Как же не ты, ежели твоя подпись первая, — возражает Патсманн.
— Подпись-то моя, потому как я волостной старшина, но разве я всполошил волость и разжег хозяев, что, мол, водочная чума разоряет наши хутора и губит силы народа… Я спрашиваю, кто тот человек, кто это сделал? Кто был тем, из-за которого закрывают наш любезный господский зал?
Мужики смотрят на него хмельными верноподданническими, услужливыми взглядами.
Входит в залу трактирщик и ставит на стол штоф водки.
— Это Поммер, — говорит он.
Разумеется, и на этот раз виноват Поммер.
Краавмейстер достает из-за пазухи долго шелестевшую там злополучную бумагу и оглядывает людей.
— Господин Ильвес, — говорит он и, качнув головой,
Отставной лейб-гвардеец весь сияет. Он видел двух русских императоров, правда, одного за полверсты, и в Турции получил медаль на грудь, но «господином» его зовут все же лишь в трактире родной волости.
Знание государственного языка делает его господином.
Он вытягивается и с готовностью радостно смотрит на волостного старшину. Только дайте ему ручку с пером, он-то знает, как писать. Уж этот «господин» знает, в этом не может быть сомнений.
Волостные мужи ждут, чтобы потом подписаться.
Единственное, что может повредить этому Поммеру, — это бумага. Змеиный яд и порох на него не подействуют. Быть может, немного подействовали бы серная кислота или Бисмарк, но откуда их взять. Наша маленькая бедная волость — и так далее.
Так что — одна лишь бумага с подписями.
Да, но что будет переводить Ильвес?
Сход выборных спорит, хотя языки мужей будто завязаны узлом, глаза красные. Наиболее спокойный среди них — господин Змий, он все убывает в штофе. Трактирщик подносит новый штоф, ему ничего не жалко, когда на карту поставлено будущее трактира. Он самый яростный противник Поммера, но пока что остается в тени.
У Ильвеса в руке ручка, сейчас он всесилен, во всяком случае сильнее, чем когда-то с оружием, в Турции или где бы то ни было. Трактирщик отодвигает посуду, на важных бумагах не должно быть ни одного пятна.
Якоб Патсманн украдкой уходит. Делает вид, что идет по нужде, и не возвращается. Что мешает ему уехать, дорога свободна, бешеный пес пропал, и вечер пока что светлый.
«Школьный наставник Яагусилла Яан Поммер не печется о делах веры», — читает Ильвес текст на мятом листе бумаги, проводит языком по губам и думает, как бы переложить это на русский язык поглаже. Ведь многое зависит от стиля — дадут ход прошению или не дадут.
Все рады стараться.
«…и не учит детей на уроках пения церковным песням, которые воспитывали бы их верными христианами, а учит только песням «Птица кроткая, ворона» и «Когда еще я молод был», которые песни несурьезны».
Весьма внушительные обвинения.
Однако Хендрику приходится туго. Он не знает, как звучит на государственном языке «кроткая». Человек и так, и этак склоняет свою старую, повидавшую белый свет голову, высовывает кончик языка и пучит глаза на штоф с водкой. Но на тусклом боку бутылки ничего не написано, или, если и написано, то ни о какой кротости там речи нет.
Юхан Кууритс первый замечает предродовые муки отставного лейб-гвардейца и пододвигает к нему стопку с водкой. Если водка помогает от всяких прочих бед, то уж при переводе — тем паче.