Сад Поммера
Шрифт:
Поммер смотрит издалека на свой сад напряженным, ушедшим в себя взглядом, наморщив лоб. Да, конечно, плодовые деревья цветут, сирень отливает лилово, черемуха щедро источает аромат, но это не радует его. Ну, не то, что не радует, где уж тут, кого это может не радовать, но не в такой мере, как бы он хотел. Цветенья много, но цветет не все. Одно дерево обойдено весною, оно погружено еще в зимнюю дремоту, потеряло свои силы и жажду жизни. Как отверженное в сером своем наряде, шершавое в своей горестной безнадежности чернеет оно в пене цветущего сада.
Это старое суйслепповое дерево, пробуждения которого Поммер ждал с трепетом сердечным.
Тайно,
Но ничего нет. Дерево не расцвело, а часть ветвей голая совсем. Никаких признаков цветения — и это печалит Поммера. Он все же суеверен, хотя твердит, что нет.
Дерево безжалостно. Дерево все замечает, это старый болезненный суйслепп, дитя его забот.
Земля требует свои дары обратно, это дано ему знать через дерево. Что-то давнее, непостижимое становится явным и внушительно влияет на его дальнейшую жизнь.
Ему мерещится плесенный гриб.
Чем он должен утвердить свою веру в жизнь?
Школой?
Сыном?
Чтением хрестоматии Якобсона?
И все этим же цветущим садом. И землей, окаймленной подковообразной полосой леса, этой пропитанной потом землей, которая взяла себе львиную долю его жизни, тридать семь лет. Земля не стала скуднее, чем была до него, но и не стала плодороднее, она такая же, как когда он поселился здесь, — и это все.
Поммер по-своему удачлив, но суйслепп не цветет, и у него нет никакой причины для радости, хотя день хорош и достопримечателен, потому что он, Поммер, вышел посмотреть на поля вместе с сыном и женой.
Ни жена, ни сын не говорят о саде, подавно не сказали они ничего осуждающего о старом суйслеппе. Быть может, они догадываются о чем-то, но держат это про себя. Они не докучливы.
Да, проплешины прямо-таки неизбежны.
Поммер собирается с духом. Осмотр сада больно ранит его.
— Глядите, рябина цветет, — вдруг говорит Кристина и показывает на дерево у бани.
Голос жены пробуждает учителя от размышлений.
Карл тоже поднимает свой взор от юдоли бед отечества и смотрит на гордое дерево.
Рябина цветет, это священное дерево.
— Значит, пора сеять ячмень, — громко говорит Поммер.
VII
Кристина ставит тесто, на этот раз она замышляет испечь побольше хлеба; скоро из города приедут дети, и каждого надо оделить.
Трехногая квашня стоит у теплой стены; на ней, чтобы не остыла, суровый льняной платок и старый полушубок. Весь дом полон кисловато-сладким запахом теста, но это еще не все. К нему примешиваются запахи ватрушек, которые Кристина печет к приезду детей. Рукава у нее закатаны до локтей, она месит тесто, пока капли пота не выступают на лбу. Так учила ее мать. Тому же она сама учила своих дочерей.
Обычно отец устраивал летом внуков в классе, но теперь там расположился Хендрик. Старик, правда, не занимает много места, сопит себе в углу за печкой, и о нем не скажешь, что за печью раздолье для лентяев. Он то и дело чем-то занимается, корпит над деревенской обувкой, зарабатывая себе хлеб насущный.
Но в одну комнату с солдатом Кристина не хотела бы пускать детей. Старик неухожен и неряха, Кристина, правда, выдержала упорную борьбу с насекомыми, однако бывший солдат живет и в школьном доме как в казарме, сосет трубку и сплевывает на пол. Кристина часто ругается с ним, но улучшенья не видать —
Кристина приводит в порядок мансардную комнату, сметает пыль с сундука, с того самого, на стенке которого выжжен год и имя далекого, полностью ушедшего в мрак забвения предка; никто его уже не помнит, не помнят даже, почему он приехал из Польши в Эстонию, какую занимал должность и был ли крестьянин или дворянин. Кристина унаследовала от него черные волосы, карие живые глаза и какую-то гордую осанку, которая в молодые годы отличала ее от других деревенских девушек, заставляла уважать ее и даже побаиваться, хотя она была всего-навсего дочерью плотника. Говорят, что когда ее пращур приехал сюда, у него были с собой сито золота и корзина серебра. Предание говорит, в туманных выражениях, что это золото и серебро будто бы зарыты на земле хутора Луйтса, неподалеку от железной дороги, под развилистой елью. Хозяин хутора Луйтса, нынешний волостной старшина, еще молодым человеком ходил туда выкапывать клад, но ничего не нашел.
Странный, таинственный этот сундук. В нем лежат вещи, которыми Кристина совсем не пользуется, не пользовалась никогда за всю жизнь. Разве пошла бы она в кринолине в церковь, со старинным пестрым веером в руке; это было бы в здешней простой жизни до смешного манерно. Но ее весь этот мир, что заключен был в сундуке, притягивал своей торжественностью и таинственностью, и она думала временами, что было бы, если… При этом она мурлыкала мотив без слов, который напевала еще ее бабушка. Бабушка еще знала слова песни и знала, небось, и их значение. Наверняка знала бабушка и то и се о прародителе, который приехал сюда с этим сундуком из Польши, хотя Кристина и не помнит, чтобы бабушка об этом говорила. Если с прародителем случилось что-то необычное, что разлучило его с далекой родиной, это знает только сундук, но он молча стоит на чердаке.
В Яагусилла делается все возможное, чтобы хорошо принять блудных сыновей, то бишь дочерей и их детей.
Их много, дочери Поммера плодовиты, об эмансипации они ничего не слышали.
Зеленя прорастают, и кукушка без устали кукует в березняке.
Да, теперь они вот-вот приедут.
Паука каждый вечер ревностно бегает на станцию, глядит там на закопченный, противно пахнущий поезд и провожает сошедших на станции печальным взглядом, однако ей не везет. Она неграмотная, хоть и собака самого школьного наставника, поэтому совсем не понимает того, что сказано в письме о приезде детей. Так что и в этом году неожиданность для Пауки то, что учитель однажды теплым вечером запрягает лошадь, кладет на телегу мягкого болотного сена, как будто собирается везти глиняные горшки, которые могут разбиться, и пускается в дорогу. Пауке ничего не остается, как семенить за ним следом.
Еще до остановки поезда Паука и Поммер видят детей, они в окне вагона, как птахи в ряд, а некоторые, постарше, в тамбуре; бледные лица маленьких горожан расплываются в веселой улыбке. И когда они выходят из вагона, Поммер принимает их многочисленные узлы и корзины и снимает с высоких ступеней вагона тех, кто поменьше, его очки сверкают при закате солнца, маленькая станция оглашается голосами и криками приезжих. Паука в безумной радости прыгает вокруг детей, лижет их руки и лица, вскакивает им на грудь, так что на выглаженных чистых их одеждах остаются пыльные следы ее лап, и Поммеру то и дело приходится осаживать и журить собаку.