Сад Поммера

Траат Матс

— Я, что ли? — оторопело и сонно отзывается помощник волостного старшины.

— Да, ты, а то кто же. Ты, Краавмейстер и трактирщик — вы были заправилы, вы спелись между собой. Водка всему виной, она когда-нибудь принесет нашему народу такой вред, что хуже и не придумать! Старинная поговорка говорит: пей, да дело разумей, — а народная мудрость самая справедливая, ее забывать нельзя. Что это значит: пей, да дело разумей? Понять можно двояко. Так, что отложи питие и разумей, говори, думай… Или так: выпей и крепись, чтоб голова была свежей, держи себя

в руках, как на возу, когда лошадь заартачится и не слушается вожжей… А что делали вы, почтенные волостные мужи, когда настрочили жалобу на Поммера? Вы предались лжи, творили зло перед богом и людьми!

Волостной старшина ловит мгновенье, когда Кообакене переводит дух, и говорит быстро и внушительно:

— Прошение на русском языке готово. Кто хочет познакомиться поближе, что написано в защиту Поммера, может спросить у Хырака. Он объяснит и переведет каждому, кто пожелает, нужные места!

Никто не желает. Чего еще переводить и объяснять, картина ясна. Поммер должен остаться на месте, правильно сказано! За правду они всегда стояли и будут стоять.

Писарь макает перо в чернильницу и протягивает для подписи волостным выборным.

XXII

Из-за угла трактира выезжают сани, запряженные парой, с бубенчиками.

Инспектор народных школ едет в Яагусилла.

Господин инспектор с его пышущими щеками упакован в толстые одежды, он словно вещь в себе.

В воротах старой школы он велит кучеру придержать лошадей и думает: входить во двор, взглянуть на недостроенный дом, этот заметанный снегом призрак, или не входить. Нет, он все же не войдет — ноги будут в снегу.

Он замерз в дороге и сердится, что пришлось предпринять поездку в это неуютное время года.

Вернее, он вынужден был предпринять ее, потому что последнее письмо-прошение было таким странным и…

Он наверняка схватит насморк, если не кашель.

Школа у них вроде где-то в крестьянской избе… Да, надо проехать еще подальше, к тому хутору, где новый дом.

И он уже видит, что поодаль, во дворе, кружат дети, бросают снежки и с гамом гоняются друг за другом.

Он на верном пути.

Бубенцы звенят на всю деревню. Школьный барин едет! Школьная комната становится вдруг как потревоженный улей, полный гула и скрытой тревоги! Держитесь теперь те, кто не выучил назубок уроки!

Первым делом инспектор греется у горячей печи. Особенно худо пришлось в дальней поездке рукам и ногам. Его верхняя одежда — большое зимнее пальто с каракулевым воротником и, тоже из каракуля, высокая шапка — лежит на столе под окном. От них пахнет зимой, длинной дорогой и еще каким-то чужим сладким запахом, названия которому тут не могут подобрать.

Поммер затапливает плиту на кухне, потому как господин инспектор выразил желание согреться стаканчиком чая, если это возможно.

Почему же невозможно? Поммер посылает Ээди Рунталя в Яагусилла к Кристине — за чаем, сахаром и вареньем.

Ну и мерзляк, думает мальчишка и надевает шапку.

Разговор идет только на русском

языке. Высокий чин пьет чай, повернувшись боком к огню. По крайней мере удастся избежать кашля, а насморк — господь с ним.

— А столы и скамьи здесь, в классной комнате, сами сделали? — спрашивает он.

— Да, сами, — почтительно отвечает Поммер. — Сделали с одним бывшим учеником.

— И ваш ученик знает столярную работу? — удивляется инспектор.

Поммер невольно усмехается.

— Да, знает немножко…

— Это прекрасно, очень хорошо, что школа не отчуждает детей от труда.

Дети впервые в жизни слышат живой государственный язык, — такой, как он должен звучать. Когда им удается понять что-то в простом разговоре, их схватывает радость открытия. Но их уши и без того все схватывают, это тоже надо, пожалуй, сказать.

Поммер говорит об учебной работе, такой сложный разговор детям не понятен.

Однако они видят, как кивает инспектор. Им кажется, что кивает он слишком часто. Он вообще-то располагает к себе каким-то своим дружеским обликом; греется у печи долго и основательно, хотя сегодня вовсе не такой холодный день.

Когда инспектор получил изрядную порцию тепла снаружи и изнутри, начинается урок. По расписанию следует русский язык. Инспектор садится на скамейку рядом с Эрсилией Пюви, — место это пустует, — и раскладывает перед собой свои бумаги.

Вначале Эрсилия не решается даже взглянуть на чужого человека, но когда Поммер дает классу сочинение, девочка исподтишка, вся сгорая от любопытства, бросает взгляд на чиновника, который, скрипя пером, тоже что-то пишет рядом с нею, положив локоть на стол, в очках и с непроницаемым, почти злым выражением лица.

Чудно: что он там царапает! Порой вычеркивает несколько слов и пишет два-три взамен. Если бы они писали так неряшливо, каждый день получали бы нагоняй. Почерк у человека, от которого так празднично пахнет, тоже не бог весть что. Какой-то очень неразборчивый, путаный, как блошиные пятна. Если бы у нее, Эрсилии, был такой дрянной почерк, были бы неприятности дома, потому как ее отец твердо взялся воспитать из дочери человека тонкого обхождения, швею или что-то подобное. У кого негодный почерк, тот не сможет и аккуратно шить, у того и пальцы тупы и неуклюжи, как зубья от грабель, говорит отец.

Наконец Поммер велит всем читать по-русски из книги, как просил инспектор. К радости учеников, учитель велит им читать и пересказывать старые, хорошо выученные главы, которые они помнят почти наизусть.

Инспектор слушает внимательно, держа руки на столе, лишь изредка делая черным пером замечания на листе бумаги. Сбитый с толку двумя жалобами и прошением, теперь он должен решить сам, как на самом деле усваивают дети в Яагусилла государственный язык.

Но когда Поммер вызывает Эрсилию и она проворно вскакивает, и берет книгу, аккуратно обернутую в бумагу, из книги выскальзывает засушенная незабудка и падает прямо под нос инспектору, на испятнанную будто вороньими следами бумагу.