Садок судей

Хлебников Велимир

Спутник

Бежим! Бежим отсюда, о госпожа!

Маркиза Дэзес

Но что это? Ты весь дрожишь? Ты весь дрожа? Но спрашивать не буду. Куда же мы идем, мой «мой»?

Спутник

В счастье, в счастье, божество спасающее глаз тьмой! Мои имения мне принесут земную мощь! В «вчера» мы будем знать улыбку тещ. Но нет! Не скучно-ли быть рабом покорным суток. Нет, этот путь, как глаз раба, печальный жуток! Убийца вещей, я в сердце миру нож свой всуну! Божество. Стать божеством. Завидовать Перуну. Я новый смысл вонзаю в «смерьте». Повелевая облаками, кидать на землю белый гром… Законы природы, зубы вражды ощерьте! Либо несите камни для моих хором. Собою небо, зори полни я, Узнать,

как из руки дрожит и рвется молния.

Маркиза Дэзес

Успокойся, безумец, успокойся!

Спутник

Сокройся, неутешная, сокройся! Твоя печаль и ты, но что ты рядом с роком значишь?

Маркиза Дэзес (закрыв лицо)

Но ты весь дрожишь? Ты плачешь?

Спутник

Так! Я плачу. Чертоги скрылись волшебные с утра. Развеяли ветра. Над бездною стою. Не «ять» и «е», а «е» и «и»! Не «ять» и «е», а «е» и «и»! Голос неумолкший смерти. Кого — себя? Себя для смерти! Себя, взиравшего! о, верьте, мне поверьте!

Маркиза Дэзес

Ты мрачен, друг. Бежим, бежим! Слышишь, как умолкло странно все вокруг и в тишине внезапной нарастая, Бежим сейчас войдут к нам горностаи. И заструятся змейки узких тел. О, бежим, бежим! Ты не можешь? Ну тогда одна я бегу. Я не Дэзес. Я русская, я русская, поверь! Дай я тебя на прощание поцелую. Сейчас! Сейчас. Бегу. Бегу. Бегу. Еще последний раз. Не, что сделал ты со мной? Я не могу! Что сделал ты со мною бедной? Я не могу уйти от тебя: покорная тебе

Спутник

Бог от «смерти» и бог от «смерьте»!

Маркиза Дэзес

С твоей руки струится мышь. Перчатка с писком по руке бежит. Какая резвая и нежная она! Так! что-то надвигается! Я уже дрожу. Но подавляю гордо болезненную улыбку уст.

Спутник

Бежим!

Маркиза Дэзес

Хорошо. Я бегу. Но я не могу: Жестокий, что ты сделал? Мои ноги окаменели! Жестокий! Ты смеешься? Уж не созвучье ли ты нашел «Нелли»? Безжалостный, прощай! Больше я уже не в состоянии подать тебе руки, ни ты мне. Прощай!

Спутник

Прощай. На нас надвигается уж что-то. Мы прирастаем к полу. Мы делаемся единое с его камнем. Но зато звери ожили. Твой соболь поднял головку и жадным взором смотрит на обнаженное плечо. Прощай!

Маркиза Дэзес

Прощай! Как изученно и стройно забегали горностаи!

Спутник

С твоих волос с печальным криком сорвалась чайка. Но что это? Тебе не кажется, что мы сидим на прекрасном берегу, прекрасные и нагие, видя себя чужими и беседуя? Слышишь?

Маркиза Дэзес

Слышу, слышу! Да, мы разговариваем на берегу ручья! Но я окаменела в знаке любви и прощания, и теперь, когда с меня спадают последние одежды, я не в состоянии сделать необходимого движения.

Спутник

Увы, увы! Я поднимаю руку, протянутую к пробегающему горностаю. И глаз, обращенный к пролетающей чайке. Но что это? И губы каменеют, и пора умолкнуть. Молчим! Молчим!

Маркиза Дэзес

Умолкаю…

Голос из другого мира

Как прекрасны эти два изваяния, изображающие страсть, разделенную сердцами и неподвижностью. Да. Снежная глина безукоризненно передает очертания их тел. Ты прав. Идем в курильню! Идем.

(Идут.)

Я то же предложить хотел.

Журавль

В. Каменскому

На площади в влагу входящего угла, Где златом сияющая игла Покрыла кладбище царей, Там мальчик в ужасе шептал: ей-ей! Смотри, закачались в хмеле трубы — те! Бледнели в ужасе заики губы, И взор прикован к высоте. Что? Мальчик бредит наяву? Я мальчика зову. Но он молчит и вдруг бежит: какие страшные скачки! Я медленно

достаю очки. И точно: трубы подымали свои шеи, Как на стене тень пальцев ворожеи. Так делаются подвижными дотоле неподвижные на болоте выпи, Когда опасность миновала, — Среди камышей и озерной кипи Птица растение главою закивала. Но что же? Скачет вдоль реки, в каком-то вихре, Железный, кисти руки подобный, крюк. Стоя над волнами, когда они стихли, Он походил на подарок на память костяку рук! Часть к части, он стремится к вещам с неведомой еще силой Так узник на свидание стремится навстречу милой! Железные и хитроумные чертоги в каком-то яростном пожаре, Как пламень, возникающий из жара, На место становясь, давали чуду ноги. Трубы, стоявшие века, Летят, Движениям подражая червяка, игривей в шалости котят. Тогда части поездов, с надписью: «для некурящих» и «для служилых», Остов одели в сплетенные друг с другом жилы. Железные пути срываются с дорог Движением созревших осенью стручков. И вот, и вот плывет по волнам, как порог, Как Неясыть иль грозный Детинец, от берегов отпавшийся Тучков! О, род людской! Ты был как мякоть, В которой созрели иные семена! Чертя подошвой грозной слякоть, Плывут восстанием на тя иные племена! Из желез И меди над городом восстал, грозя, костяк, Перед которым человечество и все иное лишь пустяк, Не более одной желёз. Прямо летящие, в изгибе-ль, Трубы возвещают человечеству погибель. Трубы незримых духов се! поют: Змее с смертельным поцелуем была людская грудь уют. Злей не был и кощей Чем будет, может быть, восстание вещей. Зачем же вещи мы балуем? Вспенив поверхность вод, Плывет наперекор волне железно стройный плот. Сзади его раскрылась бездна черна, Разверзся в осень плод, И обнажились, выпав, зерна. Угловая башня, не оставив глашатая полдня — длинную пушку, Птицы образуют душку. На ней в белой рубашке дитя Сидит безумное, летя. И прижимает к груди подушку. Крюк лазает по остову С проворством какаду. И вот рабочий, над Лосьим островом, Кричит, безумный: «упаду». Жукообразные повозки, Которых замысел по волнам молний сил гребет, В красные и желтые раскрашенные полоски, Птице дают становой хребет. На крыше небоскребов Колыхались травы устремленных рук. Некоторые из них были отягощением чудовища зоба. В дожде летящих в небе дуг Летят, как листья в непогоду, Трубы, сохраняя дым и числа года. Мост, который гиератическим стихом Висел над шумным городом, Объяв простор в свои кова, Замкнув два влаги рукава, Вот медленно трогается в путь С медленной походкой вельможи, которого обшита золотом грудь, Подражая движению льдины, И им образована птицы грудина. И им точно правит какой-то кочегар, И, может быть, то был спасшийся из воды в рубахе красной и лаптях волгарь С облипшими ко лбу волосами И с богомольными вдоль щек из глаз росами. И образует птицы кисть Крюк, остаток от того времени, когда четверолапым зверем только ведал жисть. И вдруг бешеный ход дал крюку возница, Точно когда кочегар геростратическим желанием вызвать крушение поезда соблазнится. Много — сколько мелких глаз в глазе стрекозы — оконные Дома образуют род ужасной селезенки, Зелено-грязный цвет ее исконный. И где-то внутри их, просыпаясь, дитя отирает глазенки. Мотри! Мотри! дитя, Глаза протри! У чудовища ног есть волос буйнее меха козы. Чугунные решетки — листья в месяц осени, Покидая место, чудовища меху дают ось они. Железные пути, в диком росте, Чудовища ногам дают легкие трубчатообразные кости, Сплетаясь змеями в крутой плетень, И длинную на город роняют тень. Полеты труб были так беспощадно явки, Покрытые точками, точно пиявки, Как новобранцы к месту явки, Летели труб изогнутых пиявки, Так шея созидалась из многочисленных труб. И вот в союз с вещами летит поспешно труп. Строгие и сумрачные девы Летят, влача одежды длинные, как ветра сил напевы. Какая-то птица, шагая по небу ногами могильного холма С восьмиконечными крестами, Раскрыла далекий клюв И половинками его замкнула свет, И в свете том яснеют толпы мертвецов, В союз спешащие вступить с вещами.