Садок судей

Хлебников Велимир

II

Была зима и было холодно. Ночь была настолько больше дня, как не было даже в Аффиане. Звезд совсем не было, а верстовые столбы содержали не очень большое число верст от Терресса, верст до Мануля совсем видно не было. Брат мой все время сомневался, в тот ли мы попали поезд и хотел несколько раз слезать; иногда трудно было его удержать от этого, тогда он начинал любезно разговаривать с публикой в вагоне. Он почти совсем не знал диркянскаго языка, а все же говорил. Конечно, его не понимали. Впрочем он и Блейянский язык знал далеко не в совершенстве. И странно: я в совершенстве говорю по-Блейянски, Лелечка еще мала, но научится тоже, обер хорошо знал Диркянский язык, хотя практика неверного наречия испортила его язык, но брат мой не владел хорошо ни одним языком, а понемногу зря изъяснялся на всех. В виду этого Лелечка не хотела признать его за дядю и на все мои доводы, что ведь он брат ее отца, она пожалуй, не без некоторого

основания отвечала: «но он не умеет говорить, что же он за дядя».

Зеленое небо желтело не на шутку, в вагоне поговаривали, что скоро граница. Обер объявил, чтобы готовились к перемене страны, однако не упомянул о таможенном досмотре. На мой об этом вопрос он равнодушно отвечал: «скоро мы въедем в Блейянское царство, но поезд долго будет идти там без остановки. Этот поезд пойдет прямым сообщением в царство Келейское или же Ноосянское, еще неизвестно; ведь вы знаете, что с этой дорогой иногда бывают несчастья и отклонения». Сердце радостно забилось во мне, так вот что означало желтение неба! Однако, что же это: проезд через Блейяну прямым сообщением в царство Келейское? Я вопросительно глядел на обера, который очевидно, понял мое беспокойство и начал меня уверять, правда не доказательно, но с искренним чувством, что все будет обстоять благополучно и неужели меня не утешит хотя бы только вид, пролетающей мимо Блейянской земли…

Давид Бурлюк

«Скользи, пронзай стрелец, алмазный…»

Скользи, пронзай стрелец, алмазный Неиссякаемый каскад… Я твой сосед, живущий праздно Люблю волненье белых стад. Познавши здесь честную схиму, И изучивши тайны треб Я даже смерть с восторгом приму, Как враном принесенный хлеб. Вокруг взнеслися остроскалы, Вершины их, венчанны льдом, В закатный час таят опалы, Когда — бесцветным станет дом. Я полюбил скрижали — книги, В них — жизнь, моя прямая цель. Они — полезные вериги Для духа праздности недель! Пускай в ночи стекло наяды Колеблют легкие перстом — Храню ученые услады Моем забвении златом.

Щастье циника

Op. 2.

Весеннее шумящее убранство — Единый миг… затерянный цветах! Напрасно зришь живое постоянство Струящихся, скоротекущих снах. Изменно все! И вероломны своды Тебя сокрывшие от хлада бурь! Везде, во всем — красивость шаткомоды! Ах, циник, щастлив ты! Иди и каламбурь!

Затворник

Op. 3.

Молчанье сможешь длить пещере, Пурпурный крик таить, Спасаться углубленной вере, Кратеры Смерти пить. Книг потемневших переплеты. Как быстро мчатся корабли И окрыляются полеты От запечатанной земли.

«Родился доме день туманный…»

Op. 4.

Родился доме день туманный, И жизнь туманна вся, Носить венец случайно данный, Над бездной ужасов скользя. Так пешеход, так злой калека Глядит на радостно детей И — зла над юностью опека, Случайноспутницей своей, Грозит глазам веселолюдным. Зеленым ивиным ветвям И путь необозримо трудный Влачит уныло по полям.

«Упало солнце кровь заката…»

Op. 5.

Упало

солнце кровь заката Восторгам дня нет, нет возврата! Лишь облаков вечернедым Восходит клубом голубым. И, если смертный отойдет, Над ним вновь солнце не взойдет — Лишь туча саваном седым Повиснет небесах над ним.

«Я не владел еще тобою…»

Op. 6.

Я не владел еще тобою Золотоокою младой, Как холод вечностью седою Сокрыл тебя своей бедой. Уста — увядшая затея, Глаза — безжизненный кристалл. А зубы — белая аллея, Что ужас смерти нашептал. Откроешь вежды, не поверю, Твой смех увял навек!.. Я сам умру под этой дверью, Найдет бредущий человек. Склеп занесен свистящим снегом, Как груди милой, белизной. Копыто оглашает бегом Забытый путь в краю родном. Проскачет усмехаясь мимо. Сук — траур, путь — из серебра. Подкова — тяжко нелюдима… Крошится льдистая кора.

«Времени весы»

И у часов стучали зубы.

Op. 7.

Сорящие секундами часы. Как ваша медленность тяготна! Вы — времени сыпучего весы! Что вами сделано — бесповоротно! Ваш бег колеблет черепа власы, В скольжении своем вольготны, На выю лезвие несущие косы С жестокотиканьем, злорадны беззаботно.

«Шестиэтажный возносился дом…»

Op. 8.

Шестиэтажный возносился дом, Чернелись окна скучными рядами, Но ни одно не вспыхнуло цветком, Звуча знакомыми следами. О сколько взглядов пронизало ночь И бросилось из верхних этажей. Безумную оплакавшие дочь, Под стук неспящих сторожей. Дышавшая на свежей высоте, Глядя окно под неизвестной крышей. Сколь ныне — чище ты и жертвенно святей! Упавши вниз, ты вознеслася выше!

«Немая ночь, людей не слышно…»

Op. 9.

Немая ночь, людей не слышно. В пространствах — царствие зимы. Здесь вьюга наметает пышно Гробницы белые средь тьмы. Где фонари, где с лязгом шумным Змеей скользнули поезда, Твой взгляд казался камнем лунным, Ночей падучая звезда. Как глубоко под черным снегом Прекрасный труп похоронен. Пожри просторы шумным бегом, Затмивши паром небосклон.

1905 год

Полтавская губ.

«Со звоном слетели проклятья…»

Op. 10.

Co звоном слетели проклятья, Разбитые ринулись вниз. Раскрыл притупленно объятья, Виском угодил о карниз. Смеялась над мной колокольня, Внизу собирался народ. Старушка — горбом богомольна. Острил изловчась идиот. Чиновник лежал неподвижно. Стеклянными были глаза. Из бойни безжалостноближней Кот рану кровавый лизал.