Сага о Бельфлёрах

Оутс Джойс Кэрол

Альберт — подавленный, обескураженный, злой — нервно зажигал одну спичку за другой и бросал их в пепельницу; дернув плечами, он сказал:

— Конечно, это он, кто же еще; придумал новый способ поиздеваться над нами.

— Но я не могу поверить! — прошептала Вида.

— Он это, он, — говорил Альберт, смахивая слезы. — Старый мудак.

И вот как-то утром в конце лета, в простом, дешевом коричневом костюме без галстука, в белой рубашке, выправив концы воротничка на лацканы, и с небольшим матерчатым чемоданчиком в руке Юэн Бельфлёр покинул клинику Маниту и в одиночестве отправился в свой путь к Эбен-Эзеру (теперь, в эти последние времена, называемому Эбенэзер), расположенному в пятистах милях к западу. Он шел пешком, как пилигрим.

Его провожал почти весь персонал клиники. Несколько медсестер плакали — потому что Юэн был самым учтивым пациентом за все годы их работы; несколько членов персонала поклялись, что обязательно навестят его, а пока будут молиться о своем собственном озарении. Юэн же, хотя был по-прежнему краснощеким и довольно плотным мужчиной, с широкой, мускулистой грудью, гордо расправленной под рубашкой, с маленькими глазками в лучиках морщин, — тем не менее излучал удивительный, мальчишеский

энтузиазм. А вокруг его седеющей шевелюры, заметили многие, возникло хрупкое, бледное, почти невидимое глазу сияние; а может, так просто показалось в умилении прощания.

Дитя ночи

Всех Бельфлёров объединял общий страх: что старый дядюшка Хайрам, подверженный форме сомнамбулизма, не поддающейся никакой терапии (его еще мальчиком, с одиннадцати лет подвергали всем существующим методикам лечения: привязывали к кровати, заставляли принимать пилюли и порошки и разные лекарства с отвратительным вкусом; выполнять изнурительные, даже унизительные упражнения; увещевали, «проводили беседы», принудили пройти суровый курс гидротерапии при гостинице «Серные источники» под присмотром Лэнгдона Кина, прославленного в обществе специалиста, — там «телесные яды» мальчика изгонялись с помощью клистиров, влажного обертывания, долгого лежания в ароматизированной ванне, стояния под водопадами и водными каскадами и прочими способами «экзосмоса» — но, увы, тщетно), — страх, разделяемый и самим Хайрамом, что однажды в его таинственных лунатических блужданиях с ним произойдет какой-нибудь прискорбный несчастный случай; а в действительности бедному старику было суждено умереть в полном сознании, ясным днем, от неизвестной, но, по-видимому, крайне серьезной инфекции, развившейся из-за крохотной, почти незаметной царапинки на верхней губе. Таким образом, по общему суждению, оказалось, что смерть Хайрама в возрасте шестидесяти восьми лет не имела никакого отношения к его давнишней привычке ходить во сне.

Но как же это странно, как необъяснимо, сказала его мать Эльвира (ведь именно она на протяжении долгих беспокойных лет как никто другой переживала из-за недуга сына, который считала прямым следствием испытанного им в детстве стыда по поводу позорного разорения отца), какой абсурд! — воскликнула она почти сердито, когда ей сообщили о скоропостижной смерти сына. «В этом же нет никакой логики, никакой нужды, он умер просто от какой-то… — рассмеялась она. — А мы-то шестьдесят лет с гаком сходили с ума от страха, что он… Нет, я против. Решительно против. Шестьдесят лет бродить по ночам, как полный идиот, перечеркивая все осмысленное, чем он занимался днем, чтобы в результате умереть от какой-то тривиальной инфекции! Нет, в этом нет никакого смысла, это почти вульгарно, и я запрещаю вам впредь говорить со мной об этом!»

И хотя ее дряхлый муж, которого все Бельфлёры уклончиво называли Стариком-из-потопа, да и тетка Матильда (престарелая чета теперь жила с ней, на другом, северном берегу Лейк-Нуар) горевали о внезапной смерти ее сына, сама Эльвира не проронила ни слезинки и пребывала в возмущении, и действительно не позволяла заговаривать с ней о Хайраме до последних дней жизни.

В смерти по неосторожности есть что-то невыносимо вульгарное, — твердила старая дама.

Еще в раннем детстве Хайрам отличался серьезностью и прилежанием и, как он сам догадывался, всегда выигрывал в сравнении со своими непутевыми братьями — Ноэлем (тот проводил все время с лошадьми, а разве взрослый мужчина может посвящать свои интеллектуальные способности исключительно животным!) и Жан-Пьером (которого еще до случая в Иннисфейле считали в семье Божьим наказанием); уже к одиннадцати годам он был весьма искушен в делах и способен не только обсуждать различные аспекты семейной собственности (включая вечную проблему — фермы под аренду) с бухгалтерами, юристами и управляющими, но и поправлять этих господ, если он считал, что их рассуждения ошибочны. В некотором смысле бросив вызов своему очевидному таланту, он решил пойти в Принстонский университет и стал там единственным посредственным студентом; никто так и не понял, почему он внезапно бросил факультет права весной первого же курса, и вернулся домой. Мальчиком он посмеивался над своими родственниками и их причудами, повторяя, что его самое горячее желание — жить в сотнях, а лучше в тысячах миль отсюда, в «центре цивилизации», подальше от этих гор; но пребывание вдали от замка, даже в течение нескольких месяцев, действовало на него пагубно, и приступы сомнамбулизма участились настолько резко (однажды ночной сторож в Принстоне увидел, как он ползет на четвереньках по обледенелой крыше Уизерспун-холла, а в другой раз — как он уходит в глубь озера Карнеги; он довольно серьезно пострадал, когда однажды, около одиннадцати вечера, одетый в пижаму и банный халат, шагнул прямо под колеса конного экипажа на покрытой грязью Нассау-стрит), а дневная деятельность стала столь лихорадочной, что в семье решили, что он просто скучает по дому, несмотря на его уверения в обратном. (Вообще, на протяжении всей жизни, вплоть до самой смерти, дядя Хайрам впадал в ярость при малейшей попытке делать о нем выводы: его серые, умные, и обычно холодные глаза щурились, а рот кривился от негодования, если кто-то, даже самый близкий человек, осмеливался высказать о нем суждение. «Я — единственный человек, способный судить о себе», — говорил он.)

Все отмечали, насколько разительной была происходившая с Хайрамом перемена; днем он был бдителен, находчив и чрезвычайно азартен (его могла увлечь, к примеру, обычная партия в шашки, даже в присутствии детей, и увлечь до смешного всерьез — он был не из тех, кто умеет проигрывать); днем от его взгляда не ускользало ничто, несмотря на бельмо на правом глазу, но стоило ему заснуть, как он оказывался полностью во власти фантазий, мышечных спазмов, обрывков смутных, жутких видений и нередко пытался, находясь в этом состоянии, уничтожить, порвав или бросив в огонь, бесчисленные документы, бухгалтерские гроссбухи и книги в кожаных переплетах, которые хранились в его комнате. (Пожалуй, самой постыдной тайной в жизни несчастного больного, которую от открыл лишь своему брату, и то после мучительных колебаний и задушевной клятвы Ноэля, что тот никогда, никогда

никому не расскажет, что оба его ребенка — Эсав, проживший лишь несколько месяцев, и Вёрнон — были зачаты во сне, и это не подлежало сомнениям. Бедной Элизе Перкинс, его жене, старшей дочери состоятельного торговца специями из Манхэттена, приходилось терпеть любовные потуги мужа не только в минуты бодрствования — неловкие, неуклюжие, часто оканчивавшиеся постыдным фиаско, но и когда он спал — более успешные с физиологической точки зрения, но не менее досадные в прочих отношениях. Неизвестно, жаловалась ли Элиза кому-нибудь на мужа или просто приняла такое положение вещей: ведь когда Хайрам привел ее в качестве супруги в легендарный замок Бельфлёров, она была девятнадцатилетней девушкой, совершенно невинной и до умиления неискушенной.

Днем дядя Хайрам был всегда безупречно одет и нес свой небольшой округлый живот с воинственной гордостью собственника. Он с хмурым удовлетворением созерцал свою лысеющую макушку и по-прежнему темные кучерявые бакенбарды; он всегда гордился своими длинными и холеными «чувственными» пальцами (которые он каждое утро смазывал особым, французского произведства лосьоном). Его светские манеры были, по общему мнению, великолепны. Если же он гневался, то говорил с ледяной, убийственной учтивостью и, хотя его лоснящееся розовое лицо заливалось краской, он никогда не выходил из себя. Это так пошло, так вульгарно, говорил он, проявлять свои чувства на публике и даже в некоторых помещениях замка.

Хайрам принадлежал к тем Бельфлёрам, которые объявляли себя «верующими», хотя сущность его Бога была удивительно туманной. То был комически беспомощный Бог, во многих отношениях Он не мог тягаться с человеком и уж точно — с историей; возможно, когда-то, на заре творения, Он и был всемогущ, но сейчас стал жалким и истасканным, вроде инвалида, который стремится лишь к своему окончательному исчезновению. (Вёрнону, который одно время верил в Бога чрезвычайно страстно, казалось, что его упрямый отец намеренно изобрел такую концепцию Бога, которая оскорбляла бы как верующих Бельфлёров, так и отрицающих существование Бога.) Не было ничего более забавного и в то же время — провокационного, чем слушать пространные изощренные речи, которыми дядя Хайрам перебивал рассуждения своих домашних: щедро пересыпанные греческими и латинскими цитатами, они охватывали всю совокупность религий, все направления религиозной мысли и высмеивали то Августина, то Моисея, то Евангелие, то Жана Кальвина, то Лютера, то целиком всю папскую церковь, то индусов с их священными коровами, а то и самого дерзкого, спесивого и склонного к саморекламе Сына Божия.

Но он постоянно пребывал в беспокойстве, в колебаниях; иногда ему чудилось, что его внешний облик, сколь ни благопристойный, не вполне воплощает образ выдающегося, рассудительного интеллектуала, каким он считал себя по праву. Его боевое ранение, результатом которого стала значительная потеря зрения в правом глазу, может, как он чувствовал, даже подчеркнуть его избранность, стоит ему только подобрать идеальную пару очков…

Таков был Хайрам Бельфлёр в течение дня.

Но ночью — о, какой пугающей была перемена!

На тех, кому довелось видеть его в лунатическом трансе, вид Хайрама производил отталкивающее впечатление. Ночной Хайрам лишь отдаленно напоминал дневного; мышцы лица у него были либо расслаблены до крайней степени, либо, наоборот, напряжены так, что лицо превращалось в дьявольски перекошенную гримасу. Глаза бешено вращались. Иногда они были закрыты (в конце концов, он же спал), иногда из-под век виднелись белесые полумесяцы, а порой глаза были широко распахнуты, и взгляд их устремлен в пустоту. Хайрам шел неверным шагом, спотыкаясь и нащупывая предметы, словно вот-вот проснется и просто пытается сориентироваться в пространстве; но на самом деле он никогда не просыпался, пока либо не ударялся слишком сильно, либо кто-нибудь вовремя не останавливал его и не тряс до того момента, когда он приходил в себя. (Впрочем, это было опасно: Хайрам, словно расшалившийся ребенок, размахивал во сне руками и ногами, даже бодался, ни дать не взять карапуз, впавший в истерику. А временами, когда он просыпался на краю крыши или на парапете моста, под проливным дождем, или, как случалось в последнее время, прижимая к груди бешеного от ярости, вопящего Малелеила, он испытывал такой сильный шок, что, казалось, у него не выдержит сердце.) Ох уже эти капризы лунатизма! Доктор Лэнгдон Кин, лечивший одиозного финансиста Джея Гулда (страдавшего от более мягкой формы того же недуга), лично провел исследование телесных жидкостей юноши — в ту пору ему было семнадцать лет — и предписал ему выпивать по нескольку кварт воды в день, еще до того, как тот стал пациентом спа-комплекса «Серные источники». Но хождение во сне не прекратилось; напротив, желание освободить переполненный мочевой пузырь придавало его хитроумным ночным передвижениям особую осторожность (очевидно, по причине отчаянной нужды), так что он умудрялся тихо, как призрак, проскользнуть мимо слуги-стража, спуститься по роскошной витой лестнице главной залы — вытянув руки перед собой, делая уверенный шаг каждой ногой, в полнейшей тишине, — и дойти до колодца в двух сотня ярдов к востоку от замка; а там лишь бешеный лай собак не давал ему помочиться через каменное ограждение прямо в колодец — источник питьевой воды всего семейства. Как-то раз, тоже в юности, Хайрам, всегда заявлявший о своей неприязни к лошадям, во сне дошел до конюшен и попытался взобраться на еще не объезженного жеребчика Ноэля; проснулся он, лишь когда разъяренное животное начало метаться по загону и ударило его копытами. Любой бы подумал, что бедняга, вероятно, тяжело изувечен; но, не считая нескольких синяков да разбитого носа и, конечно, эмоционального шока для организма по причине резкого пробуждения, Хайрам был невредим. Доктора Кика особенно заинтересовала эта особенность сомнамбулизма юного пациента: однажды Хайрам, оступившись, скатился по лестнице в подвал; он заходил по колено в вонючую, кишащую змеями воду близ болота; безрассудно шагал в восьмиугольное окно с витражными стеклами; упал с высоты в сорок футов с балкона одного из «мавританских» минаретов; а будучи молодым офицером в армии, в полной прострации направился к вражеским окопам, сопровождаемый выстрелами и взрывами снарядов со всех сторон, — и все же каждый раз оставался, в общем и целом, невредим.