Сага о Бельфлёрах
Шрифт:
Катастрофическая неудача с лисицами; необходимость дать еще одну долговую расписку на два года (ради продления кредита в одном из крупнейших вандерполских банков); и неизбежный, ожидаемый уже на протяжении нескольких месяцев аукцион-распродажа ряда ценных предметов искусства. (По мнению оценщиков, эти картины, статуи и прочие объекты были настоящими сокровищами; жаль только, покупателям они пришлись не по вкусу и ушли с молотка, под беспощадным июльским солнцем, меньше чем за треть первоначальной цены.)
Вскоре после этого Плач Иеремии и выбежал из дому навстречу грозе, решив непременно спасти лошадей — тщетно
Уносимый прочь потоком воды, который вышиб почву у него из-под ног, ударившись головой об обломок вырванного с корнем дерева, захваченный ужасной бурей (по ярости почти не уступавшей той, что разрушила планы Леи по празднованию столетнего юбилея прабабки Эльвиры), он на миг, прежде чем потерять сознание, вдруг осознал, кого так отчаянно хотел спасти из затопленной конюшни: конечно же своего пони Бербера — прелестную серую в яблоках лошадку с огромными блестящими глазами и длинным, густым, словно пряжа, хвостом, Бербера, товарища блаженных дней его детства, детства Феликса. И ему так хотелось ринуться в эту бурю, он так стремился отдаться ее власти, словно лишь такое вот яростное крещение, столь далекое от грубых призывов Бельфлёров и их «крови», могли избавить его от воспоминаний о лисьих трупиках, об их окровавленных челюстях. Я — не один из вас, вы же видите! — молил тонущий.
Убийство шерифа округа Нотога
В то последнее лето действительно казалось, что Джермейн утратила свою «силу» — очевидно, она никак не предвидела смерть своего двоюродного дяди Хайрама и, не считая приступов необъяснимой апатии, придававшей ее хорошенькому личику несколько угрюмое выражение, да двух-трех бессонных ночей накануне ее четырехлетия, казалось, она вовсе не чувствует приближения неминуемой катастрофы, а именно крушения замка Бельфлёров и гибели почти всех его обитателей.
Так, утром в день покушения на жизнь ее дяди Юэна девочка не выказывала никаких признаков тревоги. Напротив, она отлично выспалась и утром проснулась в прекрасном настроении. За завтраком на террасе Лея украдкой следила за дочкой, слушая, как та щебечет с одним из слуг про свой забавный глупенький сон или (по словам Джермейн) сон одного из котят — о котятах с крыльями, которые умеют летать, а если захотят, то плавают на лодке по озеру, и все там было в желтых лютиках, и кто-то раздавал кексы с клубничной глазурью, — и Лею вдруг поразила мысль: ведь Джермейн — самый что ни на есть обычный ребенок.
Умненькая, хорошенькая, подчас капризная, подверженная приступам упрямства, как все дети. Конечно, она была крупновата для своего возраста. Но, если честно, любой человек, не знавший ее, увидел бы в ней нормального ребенка — иными словами, самого обычного ребенка. Ее глаза, в
Словно прочитав ее мысли, девочка робко повернулась к матери. Умильный рассказ про котят, про полеты и маленькие кексы оборвался, служанка вернулась в дом, и какое-то время мать и дочь смотрели друг на друга, без слов, без улыбки, с некоторой опаской. У нее и правда очень красивые глаза, думала Лея: палево-болотного оттенка, не в Гидеона и не в меня, с густыми-прегустыми ресницами — и, как правило, сияющие от любопытства. Однако, отметила она с нахлынувшим смятением, в них нет ничего особенного.
Девочка в смущении опустила голову ниже, не сводя при этом взгляд с матери. Это была ее фирменная манера, которую Лея считала жеманной и трогательно-фальшивой, этакая псевдомольба: люби меня, не сердись на меня! — хотя девчонка прекрасно понимала, что никто и не собирается на нее сердиться (эта чепуха про сон и правда начала Лею раздражать) и что, конечно, все ее любят.
Разве Джермейн не знает, разве этот несносный ребенок не знает, как невозможно сильно ее любят?..
Видимо, что-то в лице Леи расстроило Джермейн, потому что она не сводила с матери глаз, все ниже и ниже наклоняя голову, а теперь еще и поднесла пальцы ко рту, чтобы пососать, хотя Лея строго-настрого запретила ей это делать.
— Джермейн, не надо, — прошептала она.
В саду, окруженном стеной, стояла полная тишина; ни пения птиц, ни шелеста листьев, даже в безмятежном дымчатом небе не было никакого движения, словно оно было просто гигантской перевернутой чашей с видневшимися тут и там тончайшими, с волос, трещинками. Мир словно остановился в то августовское утро, пока Лея и ее маленькая, странная дочка глядели друг на друга в молчании, становившимся все более натянутым.
Вдруг складочки между бровями Леи стали глубже — она, не думая, смахнула со стола на землю еще не раскрытую «Файненшиал таймс» и сказал, чуть не плача:
— Но что же я буду без тебя делать! Что мне делать, как дальше жить! Ведь я уже совсем близко… к завершению моего замысла — и ты не можешь, ты просто не можешь предать меня сейчас!
А через каких-то восемнадцать часов в спальне квартиры Розалинды Макс на двадцать четвертом этаже нового небоскреба — «Нотогской башни» — спящего Юэна поразили выстрелы анонимного убийцы, который всадил семь пуль в его беззащитное тело с расстояния не больше десяти футов. Пять из них пронзили ему грудь, одна прошла через правое плечо, а еще одна — скользнула по черепу. Когда Розалинда (которая по милости судьбы находилась в это время в ванной и, пока длилась стрельба, дрожала там в диком страхе) наконец вышла, то увидела, что ее брутальный любовник лежит распростертый поперек кровати, у самом изголовья, не двигаясь, весь залитый кровью.