Сага о Бельфлёрах
Шрифт:
А ведь лорд Данрейвен Юстас Беккет владел обширным поместьем в Сассексе, а также собственным домом в Белгравии; его состояние было скромным — по меркам Бельфлёров, — но он был единственным наследником своего отца и жил обеспеченно. После той драматической ночной встречи на берегу ему удалось поговорить с Гарнет лишь однажды (о чем не знал ни один человек, ведь лорд Данрейвен, разумеется, уважал личную жизнь молодой женщины и ее искреннее горе), и он поведал своей печальной собеседнице, что чувствует себя в жизни дилетантом, что, несмотря на свой возраст и на то, что ему пришлось пережить череду смертей в своем роду, он будто и не начинал жить. Он улыбался своей мягкой светлой улыбкой и смотрел на нее с таким искренним детским обожанием, что Гарнет отвернувшись в смятении, пробормотала невнятные извинения — ей не терпелось избавиться от его общества, его доброта была для нее невыносима, как и воспоминание о той постыдной сцене на берегу озера. (А после того, как она уехала в Бушкилз-Ферри, лорд периодически расспрашивал о ней, корректно, как бы мимоходом, но, конечно, никто
Как раз вскоре после того, как лорд Данрейвен отправился в путешествие на поезде через всю страну (Бельфлёров весьма позабавило, что их английский гость действительно не представлял себе гигантские размеры континента и был не в состоянии осознать их даже после подробных объяснений), одним субботним вечером в таверне самого злачного портового района Форт-Ханны на Вёрнона напала группа разъяренных мужчин.
Все в замке заметили, как сильно изменился Вёрнон после смерти несчастной малышки; несколько дней он пребывал в почти летаргической отстраненности, отказываясь есть, и вдруг вышел из своей неприбранной комнаты с коротко остриженной бородкой, его разноцветные глаза сияли. В комнате пахло гарью — Вёрнон объявил, что сжег все свои рукописи — старые стихотворения, и черновики стихотворений, и даже кое-какие книги. С этим покончено.
Он зачитывал им отрывки новых стихов, но голосом столь хриплым и сбивчивым, и строки столь обрывочные — что-то про «падение» Бога, про «развод» между Богом и человеком, про подлость Бога, его невежество, про возвышенное превосходство человека, про его долг восстать, про тупость народных масс, гигантских масс пожирателей грязи, — что все быстро теряли нить, а дети, совсем недавно смущавшиеся от его бьющей через край любви, теперь удивлялись (и даже немного побаивались) его гневливости. Даже на ужине в честь отъезда лорда Данрейвена, который Корнелия планировала с таким тщанием и который устроили в большой обеденной зале, украшенной изысканными гобеленами, фресками и канделябрами, с прекрасной, хотя и несколько тяжеловесной немецкой мебелью, Вёрнон испортил всем настроение, настояв на чтении вслух нового стихотворения, которое начал писать тем же утром, на кладбище. Он поднялся со своего места и стал зачитывать строки, нацарапанные на дрожащих в его руках обрывках бумаги, а потом посмотрел вверх, устремив взгляд в потолок, и начал цитировать по памяти разрозненные, маловразумительные строки — что-то насчет Стервятника Лейк-Нуар и смерти младенца; но большинство из них были крайне несвязны, о предательстве Богом человека, о пресмыкательстве Человека, о его низкой, недостойной природе, его эгоизме, продажности, жестокости, трусости, об отсутствии гордости. А некоторые строфы прозрачно намекали на некое семейство, которое, вещал Вёрнон, эксплуатировало фермеров-арендаторов, слуг и рабочих, да и саму землю, и это, мол, необходимо прекратить…
— Если бы не сказали, что это поэзия, — заметил потом Юэн, — я не утерпел бы и врезал бы ему как следует по роже.
После этого Бельфлёры стали узнавать из разных источников, в том числе от возмущенной Деллы, что Вёрнон снова разгуливает по округе — то является на пикник баптистской церкви в Контракёр, то в гостиницу «Серные источники» в деревне, то в Бушкилз-Ферри (где, очевидно, презабавно напился); он добрался даже до Иннисфейла и Форт-Ханны — таким страстным было его желание беседовать с кем угодно, от мала до велика, лишь бы его слушали. Если раньше он пил редко, и то предпочитая шанди — смесь пива с лимонадом (этот напиток обожали все Бельфлёры — но лишь пока были детьми), то теперь старался пить то, что и все остальные мужчины: пиво, эль, виски, джин — и платил за всех без разбора, словно всю жизнь только этим и занимался. Короткая бородка, шпыняющий указательный палец — он настырно требовал внимания к своей персоне хриплым срывающимся голосом, не то что раньше, но, когда до слушателей доходил смысл его вирш, когда они понимали, что он вроде как перестал быть просто чудаком и у них не получается просто добродушно посмеиваться над ним и продолжать любить его, им становилось не по себе. И что стряслось с Верноном Бельфлёром, их «поэтом»! Даже при слове «любовь» он лишь саркастически поднимал брови.
В Контракёре он обрушился на несчастных слушателей с тирадой по поводу их рабской натуры: раз они отдали свои бессмертные души этому Богу-изуверу, значит, у них и впрямь нет души! Стоя на разваливающейся веранде гостиницы, Вёрнон дрожащим голосом вещал о презренной неспособности человека осознать свое предназначение в жизни и в истории, чем взволновал пару своих слушателей — это были престарелые пенсионеры, фермеры и торговцы, которые, не сумев разобрать суть, решили, что молодой человек зачитывает прокламацию о войне. А в самой деревне, непосредственно примыкающей к замку и почти полностью принадлежащей Бельфлёрам, он оскорбительно отзывался о Бельфлёрах и порицал присутствующих за пассивность. Почему они годами, даже столетиями терпят свое униженное положение? Почему позволяют помыкать собой? Потому что они рабы, паразиты, они недолюди.
Арендаторы были у него «рабами», работники мельниц и фабрик — тоже. Страстное стремления продаться (причем по дешевке) превратило их в полулюдей; при этом они не обладали ни достоинством животных, ни их острыми инстинктами. Ведь работники, стоило им объединиться, в два счета поставили бы хозяев на колени, но, увы, они были слишком трусливы: их робкие попытки несколько лет назад создать профсоюз были подавлены столь кроваво и жестоко, что они затаились и теперь боялись даже подумать о чем-то подобном. Бывало, что Вёрнон обращался к кому-то лично, тыча в воздух своим костлявым пальцем; иногда он читал вслух свои стихи, которые вовсе не напоминали «поэзию», но рисовали грубые, жуткие и часто шокирующие картины: челюсти, пожирающие челюсти, людей-червей, пресмыкающихся по земле, стаи муравьев, бросающихся в реки и уносимых волной, тварей, пожирающих отбросы и называющих их манной небесной, Божьего сына в виде балаболки-идиота. В Иннисфейле, на пикнике пожарных-добровольцев, он настолько распалил небольшую компанию работников мельницы, что лишь благодаря вмешательству оказавшегося там полицейского (друга детства Юэна) его смогли увести прочь, чем уберегли от вероятной расправы.
Но никого не оказалось рядом — никто не вмешался и не спас его, когда вечером в следующую субботу в таверне Форт-Ханны у старого подъемного моста он ухитрился поскандалить с компанией молодых людей. (Один из них, по слухам, был Хэнк Варрел, другой — сынок Гиттингов, хотя позже ни один из свидетелей их не опознал и даже не согласился составить описание.) Как Вёрнону удалось добраться до Форт-Ханны, когда в тот же день ранее его видели в Фоллз; почему он выбрал именно эту таверну, любимое заведение работников мельницы Бельфлёров, которые некогда были у него в подчинении как «управляющего»; почему в его пьяную голову взбрело обратиться к ним в самой задушевной и провокативной манере (он называл их братьями и товарищами) — этого не знал никто. «Он говорил, словно проповедник, — рассказывал один из очевидцев. — Он был в восторге от себя — можно сказать, счастлив — до самого конца».
В тот день температура воздуха зашкаливала за сотню градусов [25] , и, казалось, сама земля исторгала удушающий, неподвижный зной. Хотя таверна стояла на берегу Нотоги, река в те годы была страшно грязной и источала серное зловоние, от которого щипало глаза. Уже пару месяцев бродили слухи, всё еще не подтвержденные, что мельницу хотят закрыть; мужчины возмущались и, естественно, расспрашивали на этот счет Вёрнона; но он отрицал, что был из рода Бельфлёров, уверял, что ничего не знает, и настаивал на том, что они сами виноваты в своем отчаянном положении. Это они загубили реку, как загубили свои собственные души… «И я вовсе не выделяю себя среди вас, — страстно восклицал Вёрнон. — Я принадлежу к одной с вами породе! Я тоже пожирал грязь и называл ее манной небесной!»
25
То есть примерно за 38 градусов Цельсия.
Как им удалось вытащить Вёрнона наружу и связать его по рукам и ногам бельевой веревкой (они прихватили ее в одном из дворов по соседству с таверной), и не привлечь ничьего внимания, протащить вниз по пологому замусоренному холму к дороге, а потом и занести на мост (который был вовсе не безлюден в субботу ночью), никто объяснить не смог. Без сомнения, он яростно сопротивлялся, вырывался и лягался, так что у одного из мужчин оказалась рассеченной губа, а другой заработал трещину в ребре; и, конечно, до того самого момента, как его перебросили через парапет, он издавал пронзительные крики. Говорили, что раздался всплеск, он ушел под воду, потом снова появился на поверхности дальше по течению, все еще крича и бешено извиваясь в воде, а потом, не закончив разъяренного вопля, снова исчез из виду. Говорили, что позже, когда хулиганы убегали, вытирая руки и хохоча, один из них крикнул товарищам: «Вот как мы поступаем с Бельфлёрами!» А другой, тоже неопознанный, добавил: «Вот как мы поступаем с поэтишками!»
Книга четвертая
ЖИЛИ-БЫЛИ…
Божественный хронометр
«Прозорливость» и «Благословление», «Канун Дня всех святых», и «Чудотворное провидение», и «Божественный хронометр» таковы были названия огромных стеганых одеял, с подкладкой из пуха и перьев, которые мастерила Матильда, тетка Джермейн. Каждое разрасталось на глазах у девочки постепенно, очень медленно, квадрат за квадратом, и, пока Матильда вела разговоры с ней и с Ноэлем, ее мозолистые пальцы трудились не переставая. Шли месяцы, проходили годы. Возникли «Террариум» и «Гироскоп», «Танец» (точнее — «Танец веселых скелетиков»), затем «Бестиарий», «Черное болото» и «Ангелы». Каждое одеяло росло кусок за куском, постепенно растекаясь по полу и скрывая ноги тети Матильды.