Сага о Бельфлёрах
Шрифт:
Челюсти пожирают, и челюсти пожираются. Но силы тьмы не желали, чтобы об этой истине прознали. Так что Иедидия знал о врагах Господа, и о врагах своего собственного отца, наблюдавших за ним из темных расщелин, из-за скал и жалких, полусгнивших хижин, которые с виду были давно заброшены, но к которым он страшился приближаться даже в самое лютое ненастье. Порой бывало неясно, кто есть враг Божий, а кто — его собственный: его отец (чье имя Иедидия на время забыл, но в своих беспокойных снах иногда видел порочное лицо старика так ясно, будто оно проплывало перед ним наяву) был, наверное, Божьим врагом, но в то же время он, казалось, настолько погряз в мирской тщете, был настолько занят, что ему было просто некогда задумываться о Боге и уже тем более — бороться с Ним; или это было лишь частью плутовского плана старого грешника? Это
Но старик, этот порочный старик, хотел, чтобы Иедидия вернулся на равнину. Чтобы он женился и приумножил свой род; чтобы, подобно своему брату Луису, принес в этот мир сыновей и продолжил имя Бельфлёров и их поклонение деньгам. (Что было — но так ли это? — равнозначно поклонению Сатане.) Бывает, устало думал Иедидия, что эти золотопоклонники слишком увлечены борьбой между собой, пожиранием друг друга, чтобы думать даже о Дьяволе — да у них нет времени и на самого Мамону.
И все же враги были, враги, чьих лиц он никогда не видел, но чье присутствие ощущал; а иногда, в безветренные ночи, он даже слышал их дыхание. Тени по краям опушек… Ожившие тени, от которых испуганные куропатки и фазаны бросались врассыпную, и кролики в ужасе неслись прочь на глазах застывшего Иедидии… За любой из крупных сосен мог прятаться человек и с предельной осторожностью, когда Иедидия поворачивался спиной, выглядывать из-за ствола и наблюдать за ним. Эти шпионы, должно быть, были на жалованье у его отца. Потому что было просто-напросто нелогично, чтобы совершенно чужие люди настолько им интересовались; и даже если здесь водились демоны (впрочем, могло ли быть, чтобы на Священной горе, даже вблизи Священной горы, водятся демоны? — мог ли Господь потерпеть такое кощунство?), они, конечно, были бесплотны, во всяком случае, в представлении Иедидии, и им не понадобилось бы прятаться за деревом или скалой.
Что демон может вторгнуться в тело человека, поселиться в нем и творить зло изнутри человека — этого Иедидия тогда еще постичь не мог.
Он просто чувствовал их присутствие и бродил по ночам, чтобы запутать их, и прятался в течение дня, стараясь не выдать себя (но случалось, что на него нападал болезненный, лающий кашель, который, казалось, в клочки разрывал его легкие, и существа, следовавшие за ним, конечно, слышали это); и он старался всегда поддерживать жизнь в своем сердце постоянной молитвой Господу, которая беспрерывно слетала с его уст: Господь мой, Владыка мой и Повелитель, да будет свято имя Твое, и Царствие Твое, и воля Твоя, и да будут повержены ниц враги Твои…
Однажды некое существо — фея — стало шептать ему на ухо, горячо дыша и щекоча его ухо своим языком: однажды, Иедидия, знаешь, что случится? Они набросятся на тебя сзади и одолеют, как бы ты ни отбивался и ни вопил от ярости, и принесут тебя обратно в дом — возможно, привязав за руки за ноги к шесту, как выпотрошенного оленя, — и Ты очнешься лежа на полу, а они будут стоять вокруг и пялиться на тебя и хохотать, осторожно трогая носком ботинка: так это и есть тот самый Иедидия Бельфлёр, который взобрался к небесам в поисках Бога? Ну и зрелище, только поглядите! Тощий, захиревший, больной, вшивый (да-да, у тебя есть вши, одна прямо сейчас ползет у тебя по затылку!), с глистами (да-да, и глисты у тебя есть — пусть тебе и противно думать об этом и ты, конечно, не желаешь рассматривать свои жалкие кровавые испражнения, но тем не менее, дружочек, тем не менее!) — вот так зрелище, да разве хоть один уважающий себя Бог возжелает себе такого избранника! Да какая женщина захочет выйти за такого? И родить ему детей? Вот потеха! Да Бог, наверное, давился от смеха все эти восемнадцать лет! И она ускакала прочь, визжа от хохота, прежде чем Иедидия успел схватить ее.
В своих странствиях, прежде чем набрести на логово Мэка Генофера и увидеть, что там произошло, Иедидии пришлось лицезреть немало отвратительных сцен. Как-то раз, вступив среди ослепительно-белого дня под сень леса, что высился на болотистой упругой почве, он увидала индейца-каннибала, сидящего у небольшого костра скрестив ноги и с трубкой в зубах, всего покрытого змеиными шкурками — а вокруг него были собраны в небольшие горки человеческие черепа и кости. Да, человеческие, в этом не было никаких сомнений! А шкурки, с ужасом разглядел Иедидия,
(Зло, существовавшее среди язычников-индейцев, пришло до появления белого человека — оно существовало до зла, как и до блага, принесенного белым человеком. Оно пришло в мир задолго до самой истории. Возможно, даже до появления Бога.)
А однажды он видел самку оленя, которую травили собаки, свора собак с фермы, заходившиеся в лае и визге, обезумевшие, в конце концов растерзавшие ее — олениху и ее огромное набухшее чрево, в котором она носила детеныша — он родился бы через неделю-другую; Иедидия увидел это и убежал прочь, зажав руками уши, беспрестанно бормоча молитву, которая невольно перерастала в крик: Господь и Владыка, Господь и Владыка, смилуйся…
Но самое необычное, что ему пришлось увидеть, склонившись над темными водами зацветшего пруда, поросшего по берегам рогозом, камышом и ивняком, это странное, бледное, плывущее лицо. Лицо незнакомца, глаза которого были столь бесцветны, что почти неразличимы; и подбородок, безбородый, уходивший в пустоту. Лицо человека — но, казалось, в нем было меньше плоти, чем на черепах индейца-людоеда. Странно было и то, что пруд казался таким непрозрачным, заболоченным, хотя глубины в нем было лишь несколько футов, а питал его подземный ручей. Но Иедидия не мог разглядеть дна. Он видел лишь плавающее, призрачное лицо с узким, словно исчезающим подбородком и беспомощными смазанными глазами — и отшатнулся, с отвращением, но и со страхом.
И вот однажды, безо всякого умысла, он набрел на Лагерь Мэка Генофера и сразу же, в тот миг, когда старик громко поприветствовал его, а собака стала повизгивать, понял, что бедняга пропал, что душа его неприбрана, а его физической оболочкой завладел демон. Какой ужас охватил его, когда он посмотрел старику в глаза и увидел, что это вовсе не его глаза — но очи демона…
— Иедидия! Иедидия Бельфлёр! Это ты?
Он знал, что Генофер был шпионом его отца, ему платили за это, но нашел в своем сердце мужество простить его; в конце концов, месть в руках Господа. Но теперь и сам Генофер был уничтожен, ибо через слезящиеся глаза старика на Иедидию глядело нечто, что человеком не являлось.
— Иедидия Бельфлёр! — ликующе воскликнул демон, еще не осознав, что Иедидия раскусил его. — Вот так сюрприз — ты на этой стороне горы! Ну и видок у тебя. Да и ты ли это, мальчик мой? Как ты изменился! Последнее время глаза стали подводить меня — особенно, когда так ярит солнце. Иедидия! Ты почему не отвечаешь? Небось от жажды, а? Или от голода? Это и впрямь ты, в таком нелепом виде?
И он протянул ему для рукопожатия широкую грязную ладонь, но Иедидия не сходил с места.
— Я узнал тебя, — прошептал он.
Смерть Стэнтона Пима
В своем маленьком спортивном автомобильчике, двухместном «моррис-булноузе» — с латунной фурнитурой, антикоррозийным покрытием, колесами с полосатыми, оранжево-аквамариновыми дисками и черным верхом, который он практически никогда не поднимал, даже в ненастную погоду (потому что ему нравилось, догадались Бельфлёры, что все видят, как он едет через деревню Бельфлёр к дороге вдоль озера, направляясь в замок — он, Стэнтон Пим, в спортивном блейзере в красно-белую полоску и щегольской соломенной шляпе с красной лентой, сын бухгалтера и внук чернорабочего на канале, — на полном основании сопровождая дочь человека, который, будь на то его воля, мог заявить о родственных связях с одним из самых почтенных аристократических семейств Франции), он ловко, с мальчишеской самоуверенностью маневрировал по усеянным гравием колеям, будто зная, что за ним ревниво следят чьи-то глаза. Ухаживая за Деллой, Стэнтон Пим приезжал в замок по субботним и воскресным вечерам, а часто и в среду, чтобы пригласить ее прокатиться по дороге вдоль озера или отвезти в Фоллз на ужин, или поплавать на лодке по Серебряному озеру, или (по средам) отправиться вместе на службу в маленькую методистскую церковь на Фоллз-роуд, или на деревенскую ярмарку, где они прогуливались держась за руки (как докладывали Бельфлёрам) от одного экспоната к другому, от одного аттракциона к следующему, ели сладкую вату и яблоки в карамели, как любая другая влюбленная парочка, — только одно «но»: их отношения были обречены и, как все знали, был обречен сам ухажер, если продолжит (да как он смеет, ведь вроде неглупый парень?) настаивать на своем.