Сага о Бельфлёрах
Шрифт:
Вскоре стало известно, что Норст наносит визиты в замок, приезжая к завтраку для гостей или к чаю в своей великолепной черной машине — это была «лансия ламбда», седан, с довольно приличным клиренсом, с деревянными колесными дисками и настолько вместительная, что даже широкополые шляпы Вероники не страдали ни в малейшей степени, когда она садилась в нее. Он катал ее вдоль берега Нотоги и дальше, по живописным равнинным окрестностям озера Авернус, которое уже в то время начало приобретать популярность среди обеспеченных жителей Манхэттена, не имевших интереса или достаточных средств, чтобы приобрести настоящее загородное поместье, вроде того, что выстроил Рафаэль Бельфлёр на северном берегу Лейк-Нуар. Во время этих длинных неспешных прогулок — которые бедной Веронике суждено вспоминать до конца дней — молодые люди обсуждали всё на свете, то и дело смеясь (уже с самой первой встречи они были наполовину влюблены друг в друга); но, хотя Норст подробно расспрашивал Веронику о ее жизни, буквально о каждом дне, словно любая мелочь вызывала у него восторг, он оставался подозрительно уклончив, когда речь заходила о нем самом: у него были некие «обязанности» по отношению к семейному делу, которые часто призывали его в Нью-Йорк, и кроме того, «обязанности» в посольстве Швеции в Вашингтоне, куда он тоже часто отлучался, а остальное время было отведено… его «обязанностям»
— Ведь на каждом из нас лежит ответственность, не правда ли, дражайшая мисс Бельфлёр, говорил он, в волнении сжимая ее руку. Ответственность, принятая при рождении: необходимость, жажда реализовать себя, развить свой дух до крайнего предела. И для этого нам требуется не только время и изощренность ума, но и отвага и даже дерзновенность… и сочувствие родной души.
Вероника относилась с известной долей скептицизма ко всяким будничным делам (например, к договоренностям с портнихой или парикмахером), а в тринадцатилетнем возрасте дерзко отвергла «бога» унитарианцев (ветвь рода, к которой принадлежала Вероника, последовательно экспериментировала с формами христианства, которые считала «рациональными», ибо остальные его течения казались им малопонятными). Она была далеко не глупой девушкой; но все же в магнетическом присутствии Норста будто теряла способность рассуждать здраво и просто позволяла себе плыть в потоке его слов… Его голос журчал нежно и чувственно, бедной девушке впервые в жизни довелось испытать на себе столь поистине чарующее, обольстительное воздействие. Ах, да какая разница, о чем он говорит! Пусть о чем угодно: об общих знакомых на озере Авернус, о политических дрязгах, местных и в масштабах страны, или восторгается поместьем и фермой Бельфлёров, или рассыпается в комплиментах самой Веронике (находясь в постоянной аффектации, сопровождавшей ее чувство к графу, она была бесспорно красива и прекрасно осознавала, как эффектно выглядит ее фигура, безжалостно затянутая в корсет с осиной талией, в ее любимых облегающих шелковых платьях). Вероника глядела на Норста с девичьем восхищением, которое даже не пыталась скрывать, и лишь мурлыкала что-то в знак согласия — «да, да»: ведь, что бы он ни говорил, звучали его слова неотразимо.
Это были отношения вне всяких канонов. Норст внезапно исчезал, посылая ей со слугой лишь небрежную записку с извинениями (всегда — без объяснений); а потом вдруг появлялся, через день, или недели через две, не сомневаясь, что Вероника встретится с ним — словно у нее не было очереди из ухажеров, которые могли бы уделять ей больше внимания. Словно, как с укором говорили ей родители и братья, у нее нет ни капли гордости. Но он был здесь — Рагнар Норст в своем аристократическом автомобиле, сияющем, как катафалк, пропитанном ароматом (который временами казался Веронике чересчур приторным) восковой политуры, кожи, тщательно обработанного дерева и какой-то влажной затхлости — дурманом болота, наполненного вековым гниением. Он всегда придерживался безупречно строгого стиля: сюртук, изысканный шелковый галстук, ослепительно белые манжеты, украшенные жемчужными и золотыми запонками, а также инкрустированные ониксом и кровавиком, крахмальные воротнички, отглаженные сорочки; даже его напомаженные волосы с завитками, симметрично зачесанными на виски, были в неизменно идеальном виде. Возможно, его кожа была слишком смуглой, глаза чересчур темными, а его настроение — слишком переменчивым (часто бывало, что сегодня он кипел энергией, был веселым, разговорчивым, восторженным — а на следующий день им овладевала апатия, или раздражение, или меланхолия, или он с таким серьезным видом говорил с Вероникой о «необходимости исполнить свою судьбу», что девушка в отчаянии отводила взгляд); да и без того Бельфлёры начали поговаривать, с большим и большим жаром, что с этим графом не всё так ясно. Действительно ли Норсты — «старинный» шведский род? Они владеют судоходной компанией? Но какой именно? Сам Норст сотрудничает с посольством Швеции под собственным именем — или инкогнито? Или «Норст» и есть его псевдоним? Вполне вероятно, говорил брат Вероники Аарон, даже если признать подлинность его личности (с чем я не могу согласиться), что он занимается шпионажем того или иного рода. И вообще, у нас никогда не было в привычке доверять иностранцам.
Вероника соглашалась со слезами на глазах; но в присутствии Норста она забывала обо всем. Ведь он был такой идеальный мужчина. Он мог часами развлекать ее, играя шведские народные песенки на необычном маленьком инструменте вроде цитры, который издавал резковатые, но при этом баюкающие, почти опьяняющие звуки, — и музыка выходила такой интимной, она растекалась по жилам и нервам девушки, высасывая из нее все силы. Норст рассказывал ей о своих путешествиях — в Патагонию, в глубь Африки, в Египет и Месопотамию, в Иорданию, Индию, на Новую Гвинею, в Ганц, что в землях Штирии — и намекал, все настойчивее, что она могла бы вскоре сопровождать его, если только пожелает. Он обращался с ней, как никогда не обращался ни один мужчина: хватал ее вялую руку, подносил к губам и покрывал страстными поцелуями; беззастенчиво шептал ей о «любви», «родственных душах» и «общей судьбе», о том, что любящие обязаны полностью подчиниться друг другу. Он называл ее «драгоценная», «моя дорогая Вероника», «моя дорогая прекрасная Вероника» и, казалось, не замечал ее растерянности; говорил дрожащим голосом об «упоении», «страсти», о «неизведанном крае», где однажды окажетесь «и вы, юная дева», но лишь в сопровождении возлюбленного, который полностью откроется перед ней. Он предостерегал, что между любящими не должно быть никаких тайн — в их душах не должно остаться ни одного укромного местечка или уголка, — иначе экстаз любви будет лишь физическим, мимолетным, и если любовники умрут друг для друга, то умрут и в буквальном смысле, и больше не возродятся — она понимает его? Ах, непременно нужно, чтобы она поняла! И вдруг он обнял ее, буквально содрогаясь от волнения; а бедная Вероника чуть не лишилась чувств. (Ибо ни один мужчина никогда не говорил с ней таким образом, никто так внезапно, и с такой страстью, не заключал ее в свои объятия.)
— Но вы не должны! Так нельзя! О… так же… нельзя! — задыхаясь шептала Вероника. И, словно испуганный ребенок, издала мелодичный смешок. — Так же… нельзя!
В тот вечер она рано легла в постель, с гудящей головой, словно выпила слишком много вина, едва помня, как натянула на себя одеяло — и тут же соскользнула, унеслась, провалилась в вязкий сон. А наутро увидела на своей подушке этот кровавик в форме сердца! — лежал прямо у ее головы. (Она, конечно, сразу поняла, что это подарок от Норста, потому что два или три дня тому назад, когда они с ним ужинали в «Авернус-инн» с великолепным видом на озеро, она выразила бурное восхищение его запонками — никогда раньше она не видела камень столь насыщенного темного оттенка,
Он подкупил горничную Вероники, чтобы прокрасться к ней ночью и подложить камень, это ясно, — и хотя девушка все отрицала (ее хозяйка была не настолько ошарашена, чтобы не подумать о сомнительности этой выходки Норста — подмаслить домашнюю прислугу), Вероника знала, что права; и этот дерзкий поступок, который привел бы в негодование ее родных — ах, что она могла поделать! — совершенно покорил ее.
Она подвесила камень на золотую цепочку и в тот же день надела на шею.
Чем чаще Вероника встречалась с Рагнаром Норстом, тем, казалось, меньше знала его; мысль о том, что она никогда по-настоящему его не узнает, и пугала ее и приводила в волнение. С одной стороны, настроение у него менялось непредсказуемо… В начале прогулки он мог пребывать в превосходном настроении, и было очевидно, что энергия в нем бьет через край. Но через четверть часа вдруг впадал в апатию, спрашивал Веронику, не хочет ли она ненадолго присесть на скамейку, и просто сидел, молча созерцая пейзаж. Порой он был так сладостно печален и с такой тоской смотрел ей в глаза, словно желал, алкал чего-то, может быть, ее… А спустя несколько минут уже рассказывал ей очередную старинную легенду с запутанным сюжетом, действие которой разворачивалось в Швеции, Дании или Норвегии, сопровождая повествование взрывами смеха (некоторые из этих историй, пусть даже освященные традицией, казались молодой женщине весьма скабрезными — она не думала, что они предназначены для ее ушей). Но Норст был всегда поразительно восприимчив: она чувствовала, что он смотрит, слушает и думает с почти противоестественной ясностью. Однажды за семейным завтраком в маленьком садике, окруженном стеной, состоялся неловкий разговор: брат Вероники Аарон — здоровяк, несколько переоценивавший силу своих логических рассуждений, более уместных на охоте, чем в светской беседе, — принялся расспрашивать Норста, почти неучтиво, о его происхождении («Ах, так, значит, с материнской стороны в вас течет персидская кровь? Вот как? А со стороны отца какая же, интересно?»), и с Норстом произошла совершенно удивительная перемена; он немедленно почувствовал, что прямой конфликт с этим дикарем может окончиться не только плачевно, но и позорно, поэтому отвечал на вопросы Аарона с предельной покорностью, даже кротостью, с готовностью соглашаясь, что не может полностью объяснить некоторые… противоречия… Что, конечно, он сожалеет, что не может ответить на все… не на все… сейчас не может. Вероника никогда прежде не наблюдала столь утонченное и тактичное поведение; она смотрела на него с обожанием и даже не могла сердиться на своего брата-грубияна (он был старше ее на пять лет и воображал, что знает больше нее и что немалая часть его знаний касается непосредственно ее), хотя из-за учиненного им допроса на лбу Норста выступили капельки пота.
И только потом до нее вдруг дошло: персидская кровь! Но это же чудесно! Как романтично! Так вот откуда взялась оливковая кожа и темные магнетические глаза. О персах она знала еще меньше, чем о шведах, и находила это сочетание совершенно неотразимым.
— Этот ваш граф — самозванец! — говорил Аарон. — Даже не потрудился придумать сказочку поумнее!
— Да ну тебя! — смеялась Вероника, отмахиваясь от его слов. — Ты совсем не знаешь Рагнара.
(Позже выяснилось, что Аарон расспрашивал сенатора Пейна и еще двух-трех вашингтонских знакомых, нельзя ли аннулировать визу Норста — чтобы с минимальными юридическими сложностями просто депортировать его в Европу. Но, должно быть, у того были связи высоко наверху или, по крайней мере, друзья, обладавшие большим влиянием, чем Аароновы, потому что из этого ничего не вышло; и когда Рагнар Норст уехал в Европу, это произошло исключительно по его желанию.)
Вот так Вероника Бельфлёр влюбилась в загадочного Рагнара Норста, сама не осознавая этого, но становясь все более и более одержимой — мыслями о нем, его аурой, которые преследовали ее в самых немыслимых местах и заставляли вспыхивать румянцем в самые неподходящие моменты. Еще до болезни она была подвержена странным летаргическим грезам, в которых ей мерещился его образ; ей приходилось встряхивать головой, чтобы освободиться от наваждения. Молодую женщину окутывало дурманящей эротической пеленой. Она часто вздыхала, недоговаривала фразы, повисающие в воздухе, чем просто бесила Аарона, который знал, что сестра влюбилась в графа — как бы она это ни отрицала.
— Но этот человек — самозванец! — негодовал Аарон. — Я уверен, что даже этот камень, стоит мне его рассмотреть, окажется подделкой!
— Да ты совсем не знаешь Рагнара, — вздрогнув, отвечала Вероника.
И все же он так часто доставлял ей беспокойство. Настаивал, чтобы они встречались по вечерам, в уединенных местах (то в лодочном сарае; то у Кровавого потока; или в самой глубине окруженного стеной сада, там росла небольшая рощица хвойных деревьев, где днем иногда играли дети), совсем не думая, что Веронику это может скомпрометировать; настаивал на «откровенности» в разговоре, не замечая, как это ее расстраивает. Однажды он сжал ее руки в своих и тихо проговорил дрожащим от волнения голосом: «Однажды, моя дражайшая Вероника, этот маскарад окончится, однажды ты станешь моей, моим самым драгоценным сокровищем; а я стану твоим — тогда ты наконец поймешь, какова на деле… страсть, которая буквально душит меня». И действительно, он дышал так прерывисто, почти всхлипывал, а его глаза сияли невысказанным желанием; он неотрывно смотрел ей в глаза, казалось целую вечность, а потом резко отвернулся, почти в злобе, и отступил к самой ограде, подняв руки к лицу наподобие щита, словно чтобы не видеть ее. Его грудь так бурно поднималась и опускалась — на одно страшное мгновенье Вероника почти поверила, что с ним случился приступ.
Какое-то время Норст так и стоял, прижавшись спиной к ограде, его глаза с тяжелыми веками были закрыты, словно силы разом покинули его. Потом всю дорогу обратно к замку он почти не говорил, шагая с усилием, как старик; на прощание он лишь произнес нежное, печальное «прощайте», больше ни разу не встретившись с ней глазами.
— Рагнар! — воскликнула Вероника, осмелев от отчаяния. — Я чем-то рассердила вас? Почему вы отвернулись от меня?
Он по-прежнему не смотрел ей в лицо; вздохнул и сказал усталым голосом: