Сага о халруджи. Компиляция. Книги 1-8

Петрук Вера

В отличие от Альмас Арлинг не пожелал бы етобару легкой смерти. Впрочем, в гибель Акации верилось с трудом. Скорее всего, она отправилась за Сейфуллахом, когда он бежал из города, и затерялась где-то на просторах Холустая.

– Мне жаль, что так получилось, – пробормотал он. И хотя Регарди имел в виду Хамну, Альмас поняла его слова по-своему.

– Жаль? Тебе жаль, что я выхожу замуж, или что за меня заплатили так мало? Это крах всего! Это крах меня, Арлинг. Через три дня за мной пришлют верблюда. Мне придется закончить свои дни в доме отшельника.

– Не забывай, что идет война. Возможно, в горах будет безопаснее.

Это прозвучало жестоко, но было правдой. Арлинг не знал ни одной причины, которая могла бы помешать Маргаджану

дойти до Иштувэга. В горах у Альмас был шанс выжить.

– Ты не слушаешь меня, – прошептала она, проводя рукой по его щеке. Это был опасный жест. Несмотря на то что Альмас изменилась, ее красота была таким же грозным оружием, как и прежде. От ее прикосновений сердце билось чаще, а мир начинал сверкать так, что его блеск замечал даже слепой. Брак Альмас и пастуха с гор было так же трудно представить, как… союз сына Канцлера и дочери мясника из Мастаршильда. Сравнение пришло в голову случайно, но обожгло сильнее, чем кипяток из котла керхов.

– Что я могу сделать для тебя, Альмас? – спросил он, мягко отстраняя ее руку.

– Увези меня отсюда, – едва слышно прошептала она. – Возьми с собой. Я не прошу твоей любви, прошу только свободы. Мне никто не сможет дать ее кроме тебя. Я не буду в тягость. Ты даже не заметишь моего присутствия. Мне больше ничего не нужно, просто быть рядом.

Альмас просила о невыполнимом. Она хотела, чтобы он дал ей солнце, которого не видел сам.

– Я должен найти Сейфуллаха.

– Знаю, знаю, – перебила она. – Мы вместе найдем его. Только позволь уехать с тобой. Забери меня из этого ада. Помоги. У меня больше никого не осталось. Ты был моим прошлым, стань будущим.

Ветер с треском обломал ветку шиповника, осыпав их лепестками. Время их встречи подходило к концу.

– Если не хочешь, чтобы я шла с тобой, помоги добраться до Самрии, – глухо попросила она, когда молчание затянулось. – Там живет моя близкая подруга. Она приютит меня. Я достану денег и заплачу за два места в караване. Без тебя меня не возьмут. Женщине не полагается путешествовать одной – ее даже слушать никто не станет. Караваны уходят из города раз в три дня. Завтра – мой последний шанс. Ты поможешь мне, халруджи?

Она просила его сделать выбор. Также как несколько недель назад его просил Сахар. Тогда он предпочел Сейфуллаха, поставив жизнь учителя под угрозу. Сейчас все повторялось. Но отказать Альмас было труднее.

К счастью, ему не пришлось ничего говорить. Альмас все поняла сама и резко встала, задохнувшись от порыва ветра, который попал ей в лицо.

– Глупо было надеяться, что ты предашь Аджухама, – горько сказала она. – Я не имею права требовать от тебя это. Мои права остались в Балидете. Прощай, халруджи. Пусть твой бог будет тобой доволен.

Она ушла так стремительно, что он не успел сказать «прощай».

Арлинг остался в беседке и провел там всю ночь, разговаривая с теми, кого уже не было на свете. Впрочем, собеседники были не слишком словоохотливы. Магда понуро вздыхала, осуждая его, Атрея смотрела в сторону и тоже не одобряла, иман задумчиво курил трубку, пуская ароматные клубы дыма, пахнущего левкоем. То, о чем думал учитель, как всегда, было тайной.

К утру ветер стих, оставив на земле сломанные ветки розовых кустов, крохотные дюны песка и ароматные горки из цветочных лепестков, которыми был усыпан весь склон. Сломанные левкои понуро висели вдоль тропы, пока Арлинг осторожно спускался по ней, стараясь не думать о тех, кого он предал. Путь халруджи становился все более туманным, и он не был уверен, что свернул в нужную сторону.

***

Рабовладельческий рынок Иштувэга не был похож на Мерв или другой рынок Сикелии, в котором приходилось бывать Арлингу. Он пах иначе, звучал по-другому, посылал другие ощущения и импульсы, большинство из которых вызывали тошноту и омерзение. Если старейший рынок Балидета, Мерв, напоминал живой организм, то Камалака, место, где в Иштувэга продавали рабов,

было похоже на мертвеца, ставшего мумией под лучами сикелийского солнца.

В северном городе кучеяров было много невольничьих рынков, но Камалака превосходил их всех, выгодно располагаясь в едва ли не единственной долине Иштувэга. С трех сторон рынок окружали крутые склоны, которые бросали на него обширную тень, придавая месту еще большую мрачность. Свет проникал сюда только утром, когда солнце робко заглядывало в ложбину между взгорьями, чтобы, словно в испуге от увиденного, скорее скрыться за зубчатыми выступами Исфахана. Это было неправильное место не только из-за отсутствия солнца. Ветер здесь тоже не появлялся ни в одно время суток, отчего в долине стояла вечная духота, от которой не спасали даже громоздящиеся по сторонам каменные исполины.

Никогда раньше Арлинг не представлял рабство в таких размерах. Только в Камалаке можно было понять, что между статусами халруджи и раба лежала огромная пропасть. Сейфуллах мог его избить, унизить, заставить выполнить любой каприз и даже убить. Но он не имел права продавать халруджи другому человеку. Законы Махди связывали их, словно узами брака, на всю жизнь. Господин мог отказаться от халруджи, отправив последнего по Дороге Молчания, то есть, на верную смерть, но никогда – продать.

Здесь, в Камалаке, люди продавали людей. Мужчины и женщины были одушевленной собственностью, вьючным скотом, говорящим орудием труда. По всему рынку были сколочены грубые деревянные помосты, на которых сидели, лежали и бесцельно топтались рабы, а в узких проходах бродили покупатели, осматривая «товар». Грязь одних и роскошь других создавала разительный контраст, который вызывал ненужные воспоминания. В Балидете рабы порой жили лучше, чем нарзиды. Но рабство Иштувэга выглядело иначе. Оно смердило безысходностью, отчаянием и ненавистью.

Как и в «Жемчужине Мианэ», в Камалаке тоже можно было встретить людей со всего мира. Кучеяры, керхи, шибанцы, арваксы и драганы представляли пестрый ковер, который со временем должен был потускнеть и выцвести. Рабство уничтожало национальные и социальные различия, хотя в некоторых рабах еще можно было различить бывших каргалов, военнопленных или должников.

Деловая жилка иштувэгцев проявилась в Камалаке с особенной силой. Для удобства покупателей помосты с рабами были разделены на ряды. Как и на любом другом рынке Сикелии, где выделялись ряды с пряностями, фруктами, хлебом и тканями, в Камалаке были ряды, где продавались только женщины, или дети рабов, или похищенные. Отдельно стояли помосты тех, кто продавал сам себя. Рядом с ними сидели родственники или друзья, так как, по законам Иштувэга, продать себя в рабство можно было только в присутствии свидетелей. Проходя мимо одного из мужчин с табличкой на груди, Арлинг задумался, что заставило того пойти на такой шаг. Человек был похож на высохший лист бумаги, от которого пахло пылью и старостью. Этому листу было все равно, что произойдет с ним в следующую секунду – сгорит ли он в огне, или ему дадут вторую жизнь. Зато женщина рядом с ним читалась, как открытая книга. Жена или сестра, а может, дочь, она смотрела на каждого, кто останавливался у помоста, с такой ненавистью, что покупатель поспешно отходил, даже не спрашивая цены.

Все помосты пахли одинаково – мыльным порошком, которым натирали рабов перед продажей, маслом, которым блестели их тела, и благовониями, которыми умащали женщин, чтобы сделать их привлекательнее. Звуки тоже были похожи: рабы плакали, стонали, скрежетали зубами или стояли молча, безразличные к миру. Но кое-что делало каждую площадку уникальной. Волны чувств и эмоций, исходившие от помостов, захлестывали Регарди, словно лодку во время шторма. Они миновали помост с детьми, и Арлинг съежился под ливнем из страха и отчаяния; прошли к площадке с военнопленными, и их атаковали стрелы злобы и ненависти; добрались до места, где продавали наряженных женщин, и захлебнулись в потоке презрения и гнева.