Сагайдачный. Крымская неволя

Мордовцев Даниил Лукич

На третий день уж или на четвертый дошли беглецы до конца Арабатской стрелки. Дальше идти было некуда: впереди вода, пролив, и по бокам — моря.

Увидав это, Катруня тотчас ударилась в слезы. Испугал­ся и запорожец, хоть тотчас же понял, что москаль даром бы не повел сюда, если бы не знал ходу.

— Что ты, девынька! Об чем? — утешал ее москаль.

— А вода... як же ми...

— Что вода! Вода вода и есть... А на что бог камыш вы­растил — ачерет, а?

Очерет,

осока, Чорні брови в козака.

И неунывающий москаль опять засмеялся.

— Вот что, девынька, — продолжал он серьезно, — нам и это дело знамое — видывали у фараонов... Навяжем мы это камышу видимо-невидимо до сухово, снопов с двадцать, а то и с полтретьядцать и боле, да перевяжем их осокой, да сноп на сноп, да еще ряд снопов, — и выдет у нас плот знатный, гонка сказать бы, паром, и на этом-ту плотике мы и переедем проран-ат!.. Вот что! это дело плевое, наплевать-ста! Так-ту, девынька.

XIX

Целый следующий день беглецы употребили на изготов­ление себе плота для переправы через Генический пролив, отделяющий Азовское море от Сиваша. Они все работали усердно: мужчины срезывали ножами сухой камыш или со­бирали лежачий, поломанный ветром, а спутница их склады­вала его снопами. Она сначала стала было свивать пере­весла из осоки и куги для перевязки снопов, но тотчас же порезала осокой нежные, ни к чему не приученные в га­реме руки, — и ей велели бросить это непривычное дело.

— Не твое это дело ручки резать, девынька, — остановил ее москаль.

— Да оно и не по твоим силам: навяжешь таких перевесел, что как сошьем ими плот-от наш, а он на середине-те прорана и ухнет — расползется, тоды и лови рыбку на дне моря.

Что их допекало в этой работе, так это комары: они носились в камышах, над камышами и над Сивашом просто облаками. Но и тут бывалый москаль нашелся: он набрал сухих водорослей, сделал из них жгуты, зажег их, дал в руки своим молодым спутникам по жгуту, которые, медлен­но тлея, дымили и отгоняли комаров.

— Вот вам курушки, курилки, сказать бы, — говорил этот словоохотливый старик.

— Этак я, курушками-те, отби­вался от пчел, когда еще, робенком, жил с отцом с матерью в Звенигороде. Давно это было — у-у, давно!.. А как в Анадолии жил, в полону, так и тамотка-чу бусурманов научил курушки делать.

На другой день плот был готов. К дорожным посохам, к концам, навязаны были ряд голиков из жесткого тростни­ка, и эти голики заменили беглецам весла. Плот был спущен на воду и держался хорошо, ровно, спокойно и достаточно высоко над поверхностью воды. Первою взошла на плот Кат­ря, которую запорожец перенес через воду на руках. Потом разом, с двух концов, взобрались на плот и мужчины.

Москаль перекрестился и поклонился на все четыре стороны. За ним перекрестились и его молодые спутники.

— С богом... Прощай, чужая сторонка, прощай, неволя проклятая! — торжественно произнес старик.

Стали грести стоя, словно лопатами. К счастью,

полуден­ный ветер благоприятствовал беглецам и нес их быстро на ту сторону пролива. Вправо синелось Азовское море. В ту­манной дали белелись паруса, как белые крылья птицы.

— Там и я когда-то плавывал к Азову-городу, — пока­зал в ту сторону старик, — и в Азове-городе нашего брата невольника видал довольно: и черкасы, и донски казаки, и наш брат, московской человек — всего вдосталь.

И Пилипу при этом невольно вспомнилась дума о том, как из города Азова три брата убегали от тяжелой неволи. И их вот теперь трое, и они бегут от той же неволи. Катруня представлялась ему младшим братом, тем пешим пешеницею, который не поспевал за старшими. И ему стало страш­но: а что, как и она изнеможет в дороге? А дорога еще дальняя, и конца-краю ей не видать... Когда-то они еще доберутся до Муравского шляху, до Конских вод? А ногаи в степи? А что если и Катруня посбивает себе ножки об сырое коренье, об белое каменье — будет за ними поспе­шать, кровью следы заливать?

— Ты что, Филиппушко, нос-ат повесил? — вдруг обо­звался старик.

— А?

Молодой казак невольно встрепенулся, огляделся кругом, глянул на девушку, которая стояла на плоту и задумчиво глядела в неведомую даль.

— А?.. Засмутился парень?

— Hi, я так...

— То-то так... Ишь, девынька, знатно плывем, знатная посудина, корапь... Словно в песне:

Из-за Волги кума В решете приплыла, Веретенами правила, Гребнем парусила.

— Вот и берег! Доплыли! Молись да целуй родную земелюшку — она наша, нашей московской земле суседушка...

XX

В Батурине, в доме генерального есаула, Ивана Степано­вича Мазепы, совершается брачный пир. Мазепа женит сво­его верного джуру, Пилипа Камяненко, на сиротке Катре, воротившейся со своим женихом из крымской неволи и не знающей ни роду, ни племени. Известно было только то, что ее маленькою полонили в Каменце у матери-вдовы, и Мазепа припомнил даже момент, как несчастная мать золотокосой девочки в отчаяньи билась на земле, когда они с Дорошенко случайно проезжали мимо. Теперь эту полоняночку, уже взрослую красавицу, великодушно воротили из полону старый москаль и ее жених, джура Пилип.

Молодые только что от венца и пируют, пока дружки го­товят для них комору — брачную постель. Они сидят про­тив посаженого отца жениха — против Мазепы. Иван Сте­панович глаз не спускает с красавицы в золотой короне из своих собственных роскошных волос.

Тут же, в конце стола, и старый москаль, на радостях порядком выпивший. Он, глядя на свою девыньку, которой он заступал на свадьбе родного отца, утирает кулаком слезы.

— Ах, девынька! Ах, красавынька! Привел-таки бог до­ждаться...