Сахарный немец
Шрифт:
Как бы не так, посиди, Сенька портки выжимает от двинской воды. Промучил так я его часа два, инда жалко уж стало... Слышу в трубку дудит,догадался, я в блиндаж, их-высок ко мне с кулаками, а я ему проволоку тычу под нос.
– Приказание ваше исполнил, ваш-высок.
– Что ты, смеешься, кобель?
– Никак нет,- говорю,- выш-высок приказали.
– Да ты, дурень, принял нешто в сурьез?
– Так тошно,- говорю,- видите мокрый...
Ну и начал я ему Петра Кирилова заправлять, какие у немцев окопы на том берегу, да как вода холодна в этой Двине, да как страшно к немцам ходить, хотя у них в окопах один человек
– Ну, ладно,- говорит их-высок,- другой раз в зубы получишь, а сейчас приставлю за храбрость к кресту, ставь заливуху,- вспрыснем награду!
– Теперь, брат ты мой,- всегда прибавлял Сенька, тыкая в беленький крестик,- меня только царь разжаловать может и то если с музыкой, а без музыки даже никак невозможно: потому кавалер!
– Жулик ты, Сенька, а не кавалер,- сказал тогда ему Иван Палыч.
– Иван Палыч, дураки чай пить пошли и нас с тобою позвали.
Иван Палыч взял Сенькин крест и себе приколол.
– Идет,- Сенька ему говорит,- как цепочка купцу...
Намекнул было Иван Палыч Палону на счет того, что Сенька крест получил незаконно, да Палон так на него поглядел, что Ивану Палычу вспомнить чудно, и сейчас он хорошо не знает, что это Сенька все врал, аль и вправду он за Двину за немецкой колючкой полночью плавал?
– Сенька хоть жулик, а все же не трус!
– задал себе Иван Палыч задачу.
Должно до полночи так промечтал Иван Палыч и забыл совсем, что сидит на кладинке в окопе. Вскочил он только, когда в стороне вдруг словно скрестились две огненных пики, словно это наехал казак на мадьяра и пики у них на скаку перевились концами, а над головой разорвалась большая граната. Ветер так и хлестнул под затылок. Фуражка с головы сорвалась и полетела кверху, в темную муть, ворот сам у шинели поднялся, как шерсть на спине у собаки, и Иван Палыча кубарем покатило к блиндажу. Насилу дверь и него отворил, ветер так и свистит, так и крутит и хлопает громко шинель-ной полой и задирает ее, как юбку у бабы. Еле вошел в блиндаж Иван Палыч.
– Тебе, Иван Палыч, Сенька два раза звонил,- говорит ему Прохор, выстави бороду из-под шинели,- просил передать, что у него никаких происшествиев нет.
– Жулик,- Иван Палыч сказал. Лег рядом с Пенкиным и тяжело, словно лошадь, вздохнул:
– Спокойного сна Прохор Акимыч!
– Спокойного сна, Иван Палыч!
По блиндажу, слышно сквозь земляной трехаршинный настил, забарабанил град-барабанщик в тугой барабан, засвистал в отдушину ветер, и на оконной дырке на стеклах в зеленом отсвете зарницы, распластавшей крылья в полнеба, повисли дождинки, как слезы на мутных, безумных глазах.
Долго не мог Иван Палыч заснуть. Мельтешатся в голове какие-то крючки да заковырки, о чем и голову то трудить бы не стоило, потому что сам Иван Палыч не в силах понять их и разрешить. Вертится с боку-на-бок Иван Палыч, а не может заснуть.
– Перед бедой что ли,- думает Иван Палыч и на оконную дырку глядит: полыхает в дырке зеленый петух и бьется зеленым крылом и, разгребая песок возле окна, песчинками стучит в стекла, и по мутному стеклу стекают дождинки и светятся призрачным светом. Солдаты поленницей лежат на нарах рядами, серые шинели на них, как валуны под дорожною пылью, только в изголовьях из-под воротов выпячены бороды, и бороды словно
– Один только я не сплю,- думает Иван Палыч,- будто мне надо больше другого. Вот чортова служба... Теперь, уткнувшись в бабу, спал да спал бы на печке.
Рядом с Иван Палычем - Пенкин, лежит, словно связанный, не всхрапнет, не перевалится с боку-на-бок, только изредка с его стороны из-под шинели слышится глубоко задержанный вздох.
– Прохор Акимыч,- тихо спрашивает Иван Палыч,- Прохор Акимыч, не спишь?
– Сплю, Иван Палыч, сплю и тебе того же желаю.
– А мне что-то не спится. Лезет в голову разная фальшь, никак не могу отвертеться.
– Сходи, помочись, небось чаю надулся.
– Нет, я на ночь пью осторожно. Как ты думаешь, Прохор Акимыч,- скоро?
– Что, скоро?
– Скоро Бог о нас вспомнит, сукиных детях?
– Вон ты о чем, Иван Палыч... Об этом солдату думать не надо: можешь мозги сшевельнуть!
– Уж больно, братец ты мой, надоело.
Иван Палыч сплюнул, не подымаясь, через шинель, губы отер бородой и к Прохору опять повернулся.
– Ты, Прохор Акимыч, вот что скажи, ты в писаньи гораздый: там что, об этом нет ничего?
– Спроси вон у Тихона: он с библией спит.
– Что Тихон: дня по три в книгу смотрит, а видит в книге одни фиги-миги. Ты бы вот, Прохор Акимыч, что мне сказал!
– Про писание?..
– Да!
– Человек за писанием стоит кверх ногами.
– То-есть, как это, Прохор Акимыч?
– Понимать надо, значит, под титлом.
– Под титулом?
– Да, наоборот!
– А ты, Прохор Акимыч, сам как смекаешь?
– Я, Иван Палыч, понимаю все пополам: одна часть мне, часть благая, а другая - рогатому чорту.
– А ведь есть чорт, Прохор Акимыч?
– Существует!
– Откуда только он взялся, ведь Бог его не творил?..
– Чорт сам завелся!
– Должно, Прохор Акимыч, это он и выдумал всю эту штуку?..
– На войне дурь из народа выходит, как дым из трубы.
– Выйдет! Хошь бы я, что мне - надо больше другого?
– Ты, Иван Палыч, начальство,- не в счет! У тебя эна нашивка одна чего стоит.
– Язвило ты, Прохор, с тобой и поговорить, как с человеком, нельзя: на одном слове стушуешь!
– Ты сам, Иван Палыч, кадыком любого проткнешь!
– Дался тебе мой кадык! Но коли так: ты, Прохор - на дверь, а я - на окошко.
– Пятки вместе, ножки врозь!
– Не задевай, когда говорят с тобой, как с человеком.
– Я сплю, Иван Палыч, сплю, и тебе того же желаю.
– Па-ошел!..
От обиды даже привстал Иван Палыч. Нащупал трубку под головами и долго прилаживал, хмурясь в Прохоров бок, кремень и огниво, потом высек сердито, положил жгут на махорку, запыхал и через трубку на пол глядит. Трубка ли то запыхала, оттого, что шибко тянул в нее Иван Палыч, полыхом ли то полыха-ло в оконную дырку, отдаваясь по всем углам блиндажа и освещая на миг спящих солдат не живым призрачным светом,- только показалось Иван Палычу, что посреди блиндажа будто ходит сама, низко над земляным полом, его, защитного цвета, фуражка и мигает ему кокардой, словно глазком.