Сахарный немец
Шрифт:
Тихон Наумыч поглядел на них на обоих, головой покачал и отвернулся. Хотел Иван Палыч спросить у него, забыл он из-под изголовья библию взять или нет, да кругом поглядел, послушал, как бурлят двинские воды, и раздумал.
– Вот что, ребята,- деловито сказал Иван Палыч,- давайте разделимтесь на пополам, одна половина - сюда, другая - направо. Надо снять постовиков, проверить все блиндажи и сосчитать, сколько утопло нашего брата. Пенкин или Голубков,- выбирайте людей.
Разделились мы пополам, Пенкин повел свою партию вправо,
– Как-то теперь их-высоко?
– сказал Иван Палыч.
– У них, господин фельдфебель, наверно еще не залило.
– А если залило, кто будет отвечать? Скажет тогда их-высоко: распро-сукин ты сын, а не фельдфебель.
– Ну, если утоп, то не скажет.
Иван Палыч поглядел исподлобья на старшего Каблука, собрал на лбу морщинки гармош-кой и про себя усмехнулся, но ничего не сказал, а только подумал:
– Ведь и в самделе? Вот было бы ладно!
Мы, да и Иван Палыч, не очень спешили, да и спешить было бы трудно, то и дело сорвется с кладинки нога, зацепит холодную воду за голенище, а под сердцем так и помертвеет, когда из-за окопного козырька шибанут пенным брызгом кипучие двинские сусла.
– Ишь, как ей рожу-то всю разнесло,- говорит Иван Палыч, косясь на Двину,- к вечеру не пришлось бы совсем выбираться.
– Устынет!
– Вот только немец не стал бы палить...
– Не тронет! Нешто водой окатит!
В это время донесся до нас истошный задушенный крик; кто это кричал, и с какой стороны шел этот крик, сначала было понять невозможно. Все мы остановились на месте, руки козырем к ушам приложили и слушаем:
– А ведь это, братцы мои, Сенька орет,- прошептал Иван Палыч, кадык у него посинел, нос заострился, и белковина из глаз словно вывалилась в бессонницу из припухлых век.
– Надо спешить.
– Чего спешить, господин фельдфебель, орет, как под ножем, значит жив. Теперь хорошо завернуть бы!
Иван Палыч строго на нас поглядел, и мы зашлепали дальше. Скоро, за небольшим поворотом, где возле окопа стояли чахлые обдерганные пулями и осколками от разрывов кусты, словно нищие или слепцы присели на корточки около окопов и испуганно заглядывают в них: куды же нам, людям слепеньким, дальше иттить!
– скоро увидели мы нашего каптера, сидящего с козьей ножкой во рту на большой куче сапог, а из-под сапог винтом журила вода и гнала вниз по канавке разную мелочь: доносные книжки, листы, с поименованием на довольство, списки на выдачи, лопаты и сумки.
– Каптер,- кричит ему Иван Палыч,- как, дружище, дела?
– Заливает!
– Ну, и чорт с ним... Давай-ка нам сапоги, а старые запиши себе в поминанье.
Каптер, увидя нас, приложил к козырьку козью ножку, а другой рукой протянул кисет и список на желтой бумаге в раскурку:
– Слала Богу,
– Как Тимонин?
– спрашивает Иван Палыч, заглядывая и цейхаузный блиндаж, куда тонкая струйка изогнула черную спинку и словно поет про себя, сбегая по досчатым ступенькам.
– Ну, Иван Палыч, чуть с ума не сошел: сапоги-то только вечерась доставил.
– Да провались ты в кобылью дыру с сапогами! Как, что там выше?
– Пробегал: ничегось!
– Постовые стоят во второй наблюдалке?
– Ни мышки, ни мушки не встретил!!
Иван Палыч на нас посмотрел, мы ничего не сказали, наше дело с горошину.
– Много воды?
– Да, воды-то хватает!
– Проходил мимо Сеньки?
– Вот те хрест, бежал словно лось по болоту: мне и ночь-то все снились одни сапоги!
– Да пропади они прахом! Надо бы тронуть! Ну, поднимайся, табашная рота!
– Погоди, погоди, Иван Палыч, вы покурили и нам бы не плохо!
Обернулись мы, а это Прохор из-за угла выходит, бледный, как смерть, и на бледности этой еще рыжей горит борода, а в бороде на губах повисла кривулей усмешка, и сама борода от холоду немного трясется. Иван Палыч нахмурился, оглядел Прохора, сколь у него мокры шинельные полы и не обманул ли его Прохор, только постояв за углом блиндажа...
– Как, Поохор Акимыч, квасы?
Прохор махнул только рукой...
– Прошли шагов возле триста, а дальше плыви!
– А люди?
– Ни душинки!
– До Зайцева блиндажа не доходили?
– Бесперечь не дошли: видели только на крышу ему насадило песку да каряг нанесло, словно на крыше у него возятся черти.
– Ну, значит, тут крышка!?
– Могила, если, как мы, не вубегли!
– Во-время, значит, наш Заяц в отпуск поехал!
– Где найдешь, где потеряешь: так всегда!
– Надоть теперь-б к их-высоко иттить!?
– Дай хоть покурить, Иван Палыч: все равно спеши не спеши, медаль на ляжку теперь не повесят!
– Ну, нет уж, брат Пенкин, в дороге покуришь... Рябята, забирай сапоги...
Но не прошли мы и полтораста шагов, как опять все остановились, невольно улыбнувшись друг другу: неподалеку от нас впереди, очевидно, шел, не торопясь, Сенька, надо быть, в очень счастливом расположении духа, ибо не громко, но вдосталь внятно доносилась до нас ухарски закрученная песенка:
По такой-сякой погодке
Не пройти мне без калош,
Коль за пазухой на лодке
С парусами едет вошь.
Едут вошки, едут блошки.
Свеся ножки из воды,
Жалко нетути гармошки
Растуды-вашу-туды.
– Сенька...- Иван Палыч протянул руку в ту сторону окопов,- веселый малый Сенька!..
– Золото парень, - говорит Пенкин,- ничем его не проберешь!
– Да уж!
– многозначительно собрал гармошку Иван Палыч и опять протянул руку:
По такой-сякой погодке
Я пройду и без калош,