САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА
Шрифт:
– А чево это хны? А чево это отчаянный? Да сегодня не докричусь, завтрева схожу в участок и сдам вас, ворюг: зачем это вы народное добро расхищаете?
– Народное! – присвистнул Жорка, после чего собака трусливо метнулась в придорожные кусты. – Теперь всё добро капиталистическое. А это…
Жорка смачно плюнул в сторону сваленного бруса.
– …Один хрен сгниёт.
– Не твоя забота! – продолжал кипятиться старичок.
– Ладно, общественник, успокойся. Выпить хочешь?
– Выпить? Хочу. А это ты, что ли, Жорка?
– Ну, слава Богу, узнал.
– Чево ж мне хорошего
– Она.
– Это хорошо, потому что самогон у тебя знатный. Или ты какой другой принёс?
– Да нет, всё тот же.
– Тогда чё мы тут зря лаемся? Давай, да я пойду, а то время позднее.
– На.
– А сколько ты бруса взять хочешь?
– Если хочешь проконтролировать, тогда останься и посчитай.
– Да нет, я, пожалуй, пойду.
– Будь здоров. Собаку не забудь.
– А хороша у меня собачка?
– Ничего, старательный поц.
– Если хочешь, отдам как другу... всего за литр.
– Да нет, корми его сам.
– Как знаешь. Мильтон, домой!
– Вот тетерь можно и освежиться, - сказал Жорка, извлекая откуда-то из травы вторую бутылку, - а то чёрт его знал, как сторгуемся.
– А не проще было послать его в задницу? – спросил Сакуров, принимая пузырь.
– Ага, тебе нужен геморрой с милицией?
– Неужели он…
– Да за милую душу.
Сакуров только развёл руками, потом выпил.
– Уф! Однако интеллигентный старичок.
– Это ещё почему?
– Ну, собаку назвал в честь английского поэта. Только, мне кажется, он неправильно ударение ставит.
– Правильно он его ставит, потому собаку свою он назвал не в честь английского поэта, вечная ему память…
Жорка приложился к бутылке.
– …А в честь наших ментов, каковые есть не только мусора, но и мильтоны тож…
Таскать брус через низину даже на тележке оказалось делом чрезвычайно трудным. Жорка с Сакуровым по очереди волокли тележку за ручку и по очереди толкали и придерживали одновременно брус сзади. Тем не менее, с задачей они справились почти в запланированные сроки. Другими словами: десять брусьев до двух часов с копейками ночи приятели доставили по назначению. Сакуров предложил Жорке поработать ещё часок-другой, но Жорка отказался.
– Сдохнем на хрен, - заявил он. – Давай лучше брус спрячем.
– Зачем? – удивился Сакуров.
– Да чтобы никто не видел, а то ещё настучат.
– Могут? – снова удивился Сакуров.
– Могут, - сказал Жорка, и они поволокли брус к Жорке в сад.
– Кто? – кряхтя, спросил Сакуров.
– Да любой, кроме Петьки и Семёныча.
– Ни хрена себе…
– Так, вот сюда… Перекурим?
– Давай. Кстати, ведь этот брус на выброс?
– Ну.
– Тогда какой резон закладывать, если он всё равно сгниёт? И какой резон из-за стыренного хлама хлопотать железнодорожникам с милицией?
– Закладывать резон такой, что брус нужен всем, но не всякий его на себе притащить может. Обидно?
– Не знаю…
– Ясно. Тебе и мне это по барабану, а тому же Виталию Иванычу – серпом по яйцам. А насчёт милицейских с железнодорожниками хлопот резон такой: раз нам нужен брус, который всё равно сгниёт
– Да были…
Сакуров вспомнил сухумских ментов с мордами, как у бегемотов, но даже при всей своей к ним неприязни не мог представить, чтобы какой-нибудь из них опустился до возни с бедным человеком, стащившим полугнилую шпалу для нужд подсобного хозяйства.
– Ладно, давай прятать остальные, пока не утро…
Глава 9
До кровати Сакуров дополз без чего-то три. Кости ломило, башка казалась чужой, словно её одну обработали обезболивающим средством, позабыв об остальном теле. Мысли внутри головы бродили лёгкие и тяжёлые вперемешку и по очереди. И получалась примерно такая картина мыслительного процесса на фоне общей анестезии в плане разделения эмоциональных нагрузок и с учётом сбоя первоначально заведённой последовательности. То есть, сначала в голову засыпающего Сакурова приходила лёгкая мысль вроде: сейчас засну и отдохну. Но не успевала эйфория лёгкости, тянущаяся за лёгкой мыслью на манер шлейфа, наполнить своим целительным содержимым все закоулки сознания, как следом за первой мыслью ползла тяжёлая типа: завтра припрётся Семёныч ни свет - ни заря, чтобы задолго до прибытия обожаемых им пастухов начинать готовить торжественную встречу. Затем происходил закономерный сбой, и в голову, отпихиваясь друг от друга, лезли сразу две мысли. Одна лёгкая насчёт отменного качества Жоркиной самогонки, а другая насчёт жалости по поводу её «окончания», в силу чего с утра придётся освежаться той дрянью, которую нынче принято называть водкой. Конечно, пастухи могли привезти и свой самогон, но Сакуров пробовал местный продукт специального назначения и остался от него не в восторге.
– Эй, ты, чего молчишь, давно не виделись! – позвал Сакуров темноту, чувствуя, как мысли утрачивают логическую направленность и эмоциональную нагрузку, а боль натруженного тела уступает место безболезненной невесомости проникающего в сознание и мышцы сна.
В ответ в дальнем углу завозилось, засопело, зачесалось, но всё молча.
– Что, обиделся, что я про тебя проболтался? – предположил Сакуров то ли вслух, то ли мысленно.
– На вас обижаться, - проворчал Фома, - только зря стараться.
– Ну, ладно, хватит ворчать. Давай лучше потолкуем, а то я сейчас засну и…
– Что ж, потолкуем, - легко согласился Фома, проявив модную толерантность в деле прощения таких незначительных грехов, как болтливость и любопытство.
– Я вот тут думал на досуге, - начал Сакуров, - о различие между домовыми и злыднями. С твоих слов выходит, что вы подчиняетесь разным хозяевам, а я где-то слышал, что и те, и другие относятся к нечистой силе. Что скажешь?
– Где-то он слышал, - передразнил Фома. – Развелось толкователей со времён последнего творения… Насочиняли себе демонов с ангелами, напридумывали им чинов и носятся с ними. И этот туда же: слышал звон, да какой он?