Салажонок
Шрифт:
– Товарищ начальник, - заговорил Дымов.
– По возвращении в порт передадим машинную команду в ревтрибунал. Перепились!
– Да что ты!
– вскрикнул Суноплев. Он с трудом держался на ногах, но от страха трезвел.
– Разве ж это можно? Я же коммунист!
– Все равно.
– Дымов поднял руку и щелкнул пальцами.
– Вот что дадут. Товарищ начальник, домой не пора ли?
– Стой ты!
– закричал Суноплев, бледнея.
– Я ж тебе говорю: никто не пил! Это от моторов. Мы ведь пробные краники открывали...
– Хватит, - отрезал
– После поговоришь. Ступай в моторы.
Но Суноплев остановиться не мог:
– Да ты пойми - это ж пробные краники. Из них ведь газом бьет. И от мотора, от всего... ты пойми...
– и, захлебнувшись, замолк.
– Петуховина!
– вдруг сказал Дудаков и, лодумав, добавил: - Комиссар, проверить надо. Ситников, ходи отсюда до входного бакена и назад.
С начальником и комиссаром дивизиона в машинном помещении "Смелый* на среднем ходу описал две широких петли. Когда во второй раз подходили к бакену, Дудаков вылез из машинного люка. Вылез и помог подняться Дымову.
– Отрава чертова, - покачнувшись, сказал Дымов. Дудаков замотал головой и протер глаза. Потом хриплым голосом приказал:
– Веди к фарватеру в гавань... Слышишь, Ситников?
– Есть!
– ответил Ситников и переложил руля.
– Вот так ящерица, - пробормотал Дудаков.
– Слушай, комиссар, опасно это. На трех моторах вовсе нельзя ходить: еще отравятся газом.
– Что делать-то?
– спросил Дымов. Он держался прямо и говорил медленно, видимо, с трудом.
Дудаков напряженно подумал, но махнул рукой:
– Может, вентиляцию, может, еще что. Сейчас не могу. Дома изобретем.
Изобретать, однако, не пришлось. Вернувшись в порт, на стенке над истребителем увидели шесть железнодорожных цистерн бензина.
– Кончена петуховина, - сказал Дудаков, под этим диковинным словом разумея занятные, но, с точки зрения службы, нежелательные приключения. Он не ошибся: для флотилии наступил деловой период.
Батареями на Белосарайской косе и минными полями была создана укрепленная база. Учетом всех ошибок, перестройкой и перевооружением канлодок основные корабли флотилии приведены в боевую готовность.
Суда были разные: ледоколы, истребители, грязнухи, баржи и невесть что. Командиры тоже: Мазгана, Безен-цов, Вершин, Дудаков, хорошие и плохие, свои и почти ненадежные. Только команды были однородны - моряки четырех морей, но одной революционной крови. Ими и было спаяно дело.
– Скоро начнем, - сказал Ситников.
– Будет тебе, салага, занятие. Сигнальщиков нехватка.
Слова его подтвердились в тот же день. Перед Бердянском в море наблюдался дым, и канлодку "III Интернационал" выслали в дозор к Белосарайке. Васька, прикомандированный на поход, увидел редкостное происшествие, а заодно совсем новый тип командира - товарища Лайцена, артиллериста второго дивизиона, коммуниста и курсанта Военно-морского училища.
Вышли ночью и должны были стать в проходе между заграждением и косой. Командир "III Интернационала", седой и небритый Прокофьев, нервничал. Он слишком живо представлял
Лаицен на случай ночного боя приказал поставить прицелы на десять кабельтовых. Приказал, обошел орудия, чтобы проверить выполнение, а потом снова вернулся на мостик.
Была штилевая ночь с густой облачностью и плохой видимостью, Васькин сектор горизонта по левому борту от носа до траверза был сплошь черен. В бинокле расплывалась густая вода, и по ней плавали золотые искры. Васька закрыл глаза, но искры не исчезали. Они были обманом переутомленного зрения.
– Посматривай!
– тихо сказал командир.
– Посматривай!
– И Васька снова поднял бинокль. В любой момент из черноты могло выйти еще более черное пятно неприятель, и от этого все чувства напряглись до предела.
– Двадцать два сорок, - передал в переговорную трубу старшина-сигнальщик. Очевидно, из машины спрашивали, который час.,. Без двадцати одиннадцать... До конца вахты оставалось еще двадцать минут. Васька вздохнул и опустил бинокль. У него немели пальцы.
Внизу на палубе было темно и пусто. Прислуга спала у заряженных орудий. Только с полубака жаловался тоненький голос лотового:
– Проносит!.. Проносит!., Командир кашлянул.
– Что?
– спросил Лайцен, еле видная фигура на другом крыле мостика.
– Думаю, взять правее, - с трудом ответил командир.- Если проносит значит, большие глубины, а на больших глубинах...
– и кончил шепотом: - Мины!
В Васькином бинокле вдруг появилось черное пятно. Он чуть не вскрикнул, но сдержался. Пятно медленно расплылось.,, Показалось.
– Проносит!
– издали проблеял лотовый.
Мины! Смертельные шары в тихой непроницаемой воде. Одно прикосновение - и нет ни корабля, ни людей; вихрь огня и клочьев..,
– Десять вправо!
– не выдержал командир.
– Напрасно, - отозвался Лайцен. Он не хотел вмешиваться в распоряжения командира, но должен был сказать: - Здесь далеко мины... Полторы мили от берега. . А мы по прокладке под самой косой.
– Проносит!
– Видите!
– заволновался командир.
– Здесь по карте пятнадцать футов, а у него проносит. Может, прямо на них идем. Еще десять вправо!
Васька старался не слушать, но слышал и холодел. Мины! Он вспомнил их такими, какими видел на заградителе, - тяжелыми, с рогами и опасными. С ними обращались бережно и возле них не курили. Но здесь они были еще страшнее.
– Проносит!
Может, и вправду пронесет? Васька заставил себя смотреть. Смотреть до боли в глазах, смотреть что есть силы в тусклое, сжатое немеющими пальцами поле бинокля.
– Какая-то чепуха!
– совсем близко пробормотал Лайцен. Его смуглое слабо освещенное лицо висело в темноте над компасом, и глаза от компасной лампочки по-волчьему отсвечивали красным.
– Курс двести тридцать. На берег прем, товарищ.
– Компас, - дрожащим голосом отозвался командир.
– Я не знаю... он, может быть, врет.