Саломея. Образ роковой женщины, которой не было, Нежинская Розина

Саломея. Образ роковой женщины, которой не было

на обложку

Нежинская Розина

Шрифт:

Евангелия как древний роман

Пожалуй, неудивительно, что Евангелия содержат так много неточностей. Некоторые ученые полагают, что Евангелия представляют собой примеры древнего романа, написанного для определенной аудитории с конкретной целью. Эти писания должны были иллюстрировать утешение, исходящее от Бога, который, в отличие от языческих божеств, давал возможность личных отношений. Для отдельного греко-римского простолюдина это освобождение от одиночества должно было быть особенно привлекательным. Такие библеисты, как Толберт и Хэгг, полагали, что специфика повествования Евангелий укоренена в современном авторам жанре античного популярного романа, призванного удовлетворять психологические потребности населения в меняющемся греко-римском мире. Эти древние романы определяются как «литература, созданная таким образом, чтобы быть доступной широким слоям общества, как грамотным, так и неграмотным» [23] . Чтобы вызвать отклик у этих широких слоев населения, популярная литература обычно обращалась к интересующим их вопросам. В I веке н. э. население Римской империи характеризовалось подвижностью, в какой-то степени оборачивающейся беззащитностью и, следовательно, желанием стабильности. В этих бесконечно изменчивых новых обстоятельствах

большая роль отводилась риторическим навыкам, особенно способности убеждать, необходимой для выживания. Таких вопросов и должна была касаться литература того периода [24] .

Tolbert M. A. Sowing the Gospel: Mark’s World in Literary-Historical Perspective. Minneapolis: Fortress Press, 1989. P. 70.

«Объединяют эти произведения общий миф, общее наследие и общий конвенциональный стиль, примененный авторами с той или иной степенью изобретательности. Миф – это эллинистический миф об обособленном индивиде в опасном мире. „Неприспособленный, одинокий, а значит, лишенный зашиты мужчина ищет защиты у бога или же другого мужчины либо женщины. Лишенный социальной идентичности, он желает создать себе персональную идентичность, став объектом любви человеческой либо промысла божьего. Он определяет себя через любовь к богу, человеку или тому и другому“ (Reardon B. P. The Greek Novel. P. 294; см. также: H"agg T. The Novel in Antiquity. P. 89–90). Романы наполнены религиозными вопросами и темами. Именно боги нередко вмешиваются, чтобы спасти или проклясть героя и героиню. <…> Все эти древние романы касаются очень важного, очень религиозного базового вопроса: спасения от изоляции, хаоса и смерти» (Ibid. P. 63–64).

Древние романы часто представляли собой соединение историографии и драматического сюжета. В структурном плане они отвечали определенным установившимся правилам. Вот как описывает их основные признаки Толберт:

(1) [Романы были] наполнены предвосхищениями, повторами и обобщениями сказанного, так чтобы аудитория не пребывала в неопределенности относительно того, что случится дальше. (2) Персонажи в романах оформлены как «типы», иллюстрирующие понятия или этические принципы, а не как реалистичные фигуры, каковые встречаются в современных сочинениях. (3) Романы кончаются подробными сценами узнавания, в которых открывается сущностная природа всех персонажей и устанавливаются все важные лица и события [25] .

Ibid. P. 53.

Хотя Евангелия – это и не древние романы, они все же имеют структурные сходства с ними. Толберт пишет:

Евангелия с характерными для них соединением историографической формы и драматического действия; синтезом ранних жанров, таких как биография, собрание мудростей, ареталогия и апокалипсис; стилистическими техниками: эпизодичным сюжетом, минимальным вступлением, центральным поворотным моментом и финальной сценой узнавания, а главное – весьма шаблонным, повторяющимся и схематичным изложением, – обнаруживают разительные стилистические сходства с популярным древнегреческим романом [26] .

Ibid.

Толберт утверждает, что каждое из Евангелий – «осознанно сочиненное повествование, вымысел, имеющий своим истоком литературное воображение, а не фотографическое воспоминание [27] . Как замечает Хаим Коэн,

евангелические традиции – «послания веры, а не истории»: всякий исторический подручный материал авторы использовали «с целью добавить подробностей и красочности», <…> они свободно упражнялись в фантазировании, «излагая – и намереваясь изложить – не историю, а теологию» [28] .

H"agg T. The Novel in Antiquity. P. 30.

Cohn H. The Trial and Death of Jesus. N. Y.: Ktav Publishing House, Inc., 1977. P. XV. Коэн цитирует здесь двух других ученых; см.: Sjoeborg E. Der verborgene Menschensohn in den Evangelien. Lund: C. W. K. Gleerup, 1955. P. 214; Lietzmann H. A History of the Early Church: 4 vols. in 2. N. Y.: Meridian Books, 1961. P. 223.

Пусть поначалу Евангелия и рассказывались устно, конструировались они как древние романы, призванные помочь людям почувствовать себя более защищенными через обретение утешения в Боге [29] .

Поскольку нет никаких исторических свидетельств, что история обезглавливания Иоанна, как она изложена в Евангелиях, действительно произошла, такие ее подробности, как Саломея и ее танец, предстают не более чем драматическим приемом. Они подчеркивают истовость Иоанна Крестителя и повышают эффектность его судьбы. Вполне естественно, что авторы, которые были не историками, а «евангелистами», старались использовать все известные истории и традиции, которые пошли бы на пользу основной теме их повествования. Известно, что аналогичная сюжету о Саломее история, также заканчивавшаяся гибелью одного из персонажей, уже существовала в те времена, и евангелисты вполне могли ею воспользоваться.

Так, в евангельском тексте используются привычные фольклорные выражения того времени. «Можешь даже взять половину моего царства», – говорит Ирод Антипа Саломее в награду за ее танец, в те времена эти слова были признанной идиомой, не воспринимавшейся буквально, а означавшей предельную благодарность произносившего их человека. То же выражение используется и в старозаветном рассказе об

Эсфири, когда Артаксеркс обещает ей «половину его царства», Харольд Хонер в книге «Ирод Антипа» утверждает, что выражение «половина царства» было расхожим уже во времена Артаксеркса. Он пишет: «Несомненно, что предложение половины своего имущества было расхожим выражением. Никто из присутствовавших на пиру не воспринял его буквально, поскольку все они (включая Антипу) знали положение Антипы. Они восприняли это как поговорку. <…> Ни Эсфирь, ни дочь Иродиады не ждали, что правители выполнят обещание, а просили о милости, которая не была связана с отказом от какой-либо части их владений. Другими словами, обещание не должно было восприниматься буквально; это было просто указание на то, что правитель желал оказать адекватную милость человеку, к которому он обратился с этими словами» (Hoehner H. W. Herod Antipas. P. 151). Некоторые авторы и вовсе исключают возможность того, что Антипа стал бы делать подобное предложение, поскольку в его случае это не имело смысла. Хонер отмечает: «Не только не было у него царства, которое можно было бы отдать, – как римскому вассалу, ему даже не принадлежали его владения» (Ibid).

Как пишут Хелен Загона и Джон Уайт, история, использованная евангелистами для создания сюжета о смерти Иоанна Крестителя, была хорошо известна в раннехристианскую эпоху и воспринималась первыми христианами с ужасом [30] . Утверждается, что эта исходная история произошла в 184 году до н. э., когда консул Фламинин был изгнан из римского сената за уже упомянутое убийство пленника. Первый рассказ об этой истории встречается в диалоге Цицерона «О старости», а позднее Плутарх (ок. 46–120 н. э.) описывает различные формы, которые она приобрела в позднейших изложениях. В собственном жизнеописании Фламинина Плутарх пишет:

См.: Zagona H. G. The Legend of Salome and the Principle of Art for Art’s Sake. Geneva: Droz, 1960. P. 14–15.

У Тита был брат Луций Фламинин, во всех отношениях не похожий на брата, особенно же своим постыдным пристрастием к удовольствиям и полным презрением к приличиям. Луций держал мальчика-любовника <…>. Однажды на пиру этот мальчик, заигрывая с Луцием, сказал: «Я так тебя люблю, что упустил случай поглядеть на гладиаторские игры, хотя еще ни разу в жизни не видел, как убивают человека». <…> Восхищенный Луций сказал: «Не горюй, я исполню твое желание». Он велел привести из тюрьмы одного из приговоренных к смерти и, позвав ликтора, приказал отрубить человеку голову здесь же на пиру. Валерий Антиат, однако, пишет, что Луций сделал это в угоду не любовнику, а любовнице. По сообщению Ливия, <…> к дверям Луция пришел перебежчик-галл с женой и детьми, а Луций впустил его и собственноручно убил на пиру, желая угодить любовнику [31] .

Ibid. P. 15. Автор цитирует изд.: Plutarch. Lives of the Noble Grecians and Romans / Trans. J. Dryden. N. Y.: Modern Library, 1932. P. 462. [Плутарх. Тит / Пер. Е. В. Пастернак // Плутарх. Сравнительные жизнеописания: В 2 т. / Изд. 2-е, испр. и доп.; отв. ред. С. С. Аверинцев. М.: Наука, 1994. Т. 1. С. 429.] См. также: White J. S. The Salome Motive. N. Y.: New York City Opera Co., 1947.

Эта история сохранялась в трудах историков и риторов, которые порой изменяли ее, добавляя разные элементы. Римский историк Валерий Максим в своем изложении истории Фламинина превращает мальчика в девочку. В варианте Сенеки Фламинина соблазняет танцем любовница. В качестве вознаграждения она получает голову оскорбившего ее мужчины, и эти подробности уже ближе к тем, которые использованы в рассказах Матфея и Марка о смерти Крестителя. Поэтому некоторые ученые и утверждают, что история Фламинина была переделана Матфеем и Марком для собственных целей.

Мы можем задаться вопросом: что заставило Марка при выдумывании этой истории (и Матфея – при ее воспроизведении) изобразить Ирода Антипу не в качестве реальной политической фигуры – лидера, четвертовластника, римского представителя в Галилее и настоящего убийцы Иоанна Крестителя, – а как слабого правителя и жертвы собственной жены и не названной по имени ее дочери. Сходство с евангельским изображением казни Иисуса Христа разительно. В последнем случае Пилат, жесточайший правитель Иудеи, изображен как несчастная и благородная жертва «ужасных» иудеев. В этом смысле иудеи подобны женщинам из истории казни Иоанна Крестителя: ни те ни другие не имели реальной власти или влияния, но при этом были обвинены в грехах, которых не совершали [32] .

Коэн пишет, что, возможно, «Пилат – и я добавил бы сюда еще Ирода Антипу – очень удивились бы, если бы им сказали, что бедные несчастные евреи, появившиеся перед [ними] <…>, добьются того, что [их] имена будут вписаны в бессмертные истории. [Они] не сделали ничего, чтобы заслужить такую славу – просто обычные вещи <…> приговоры упрямым и глупым евреям; не сделали [они] и ничего такого, чтобы быть оклеветанными как настолько неумелые правители, что позволили себе стать инструментом в руках презренных туземцев [и нечестных женщин] и отдать приказы вопреки своим интересам. Они приняли самостоятельное решение, и объявили его, и будут следить, чтобы его тщательно исполняли. <…> Ради строго административного порядка они сделают страндартный доклад императору о вынесенном приговоре, возможно, как один из множества пунктов в ежемесячной сводке, и дело с концом» (Cohn H. The Trial and Death of Jesus. N. Y.: Ktav Publishing House, Inc., 1977. P. 189–190).

Похоже, чтобы смягчить римские гонения, авторы Евангелий попытались снять с римлян ответственность за гибель христианских героев и показать, что римляне сами были сторонниками христианства. Коэн утверждает:

Это <…> мотив, побудивший евангелистов изобразить историю Страстей Христовых в форме, рассчитанной на то, чтобы снять с римского прокуратора всякую ответственность за распятие, недвусмысленно возложив ее на плечи иудеев [33] .

Ibid. P. 16.