Салон-вагон
Шрифт:
Вижу его бодрую улыбку… Глупости, ничего не изменилось.
Аким идет сейчас с визитом к своему полковнику.
– Он нам пригодится, не правда ли?
Пригодится, конечно, пригодится. Читаю записку Бориса: он не мог прийти, ему предложили работу в слободке, он ее принял. Великолепно, тем скорее доберется до водопровода. Очень хорошо – мы подвигаемся вперед, концы разбросаны. Настанет день, и мы их свяжем.
На опушке леса я и Аким ждем Бориса. Вдали горят огни рабочей слободки – скромные, неясные. Аким прилег возле широкой гостеприимной ели и рассказывает мне о своем визите к полковнику.
– И говорю ему: неужели? И такую невинную рожу скорчил, что даже сам удивился. А он вновь за свое: евреев ругает. Я опять поддакиваю: оставим, мол, евреев в покое, а расскажите-ка мне лучше про нашего губернатора, очень я обожаю административные анекдоты. Ничего, поддался, три анекдота, а четвертый нам на пользу. Вдруг опять сел на своего конька и поехал: жиды да жиды, бить их надо. Ты слушаешь?
Ухожу от тихого шороха…
– Жиды…
Стараюсь понять, о чем он говорит. Какие жиды? Молча гляжу на полупотухший огонек папиросы и вдруг, незаметно для себя, думаю: «Ведь и я жид и меня надо бить» и вздрагиваю.
– Какая чушь лезет в голову!
Аким приподнимается на локте и спрашивает:
– О чем ты бормочешь?
– Так… что-то глупое подумал.
– А ты не думай.
– Верно.
Смеюсь, но в то же время вспоминаю о том, как у дверей синагоги, прислушиваясь к молитве старого еврея, я спрашивал себя: «И это свое?» Ловлю себя на этой мысли и холодно отстраняюсь от нее. При чем тут синагога? При чем я? Я в лесу, я жду Бориса, Аким был у полковника и завтра опять пойдет к нему, полковник нам нужен, – все это свое, а остальное… Зорко гляжу на дорогу: по ней движется темное пятно, это Борис. Остальное – слова.
Борис бежит к нам вверх по тропинке. Он еще не успевает сказать, как я догадываюсь об удаче по его движениям.
– Принят? – спрашивает Аким и вскакивает.
– Послезавтра велели прийти, – отвечает Борис.
Слышу восклицания Акима, что-то медленно, но взволнованно рассказывает Борис, вокруг нас шорохи ночи, леса и убегающих тропинок, посеребренные одежды берез, хочу во все это вникнуть и не могу, словно кто-то раздвоил меня.
– Это от радости, – говорю я себе неуверенно, но от неуверенности упруго поднимается упорство, и я уже настойчиво повторяю: «Это от радости».
Лес то ширится, то суживается. Мы снова на опушке. Аким торопится домой.
– Надо с Эстер поделиться, а то мы тут заговорились и забыли про нее.
Как только он уходит, я, смеясь, говорю Борису:
– Я-то ее не забыл. Знаешь, Боря, она меня так нашпиговала всякими намеками о еврействе, что мне повсюду чудится это слово.
Он отодвигается от меня:
– Как ты неискренно смеешься.
Молча прощаюсь с ним. Что я могу ответить? Ему кажется, что неискренно, но мне действительно смешны все эти разговоры о евреях, о еврействе. Разве наше дело связано с ними?
Из слободки доносится ночной лай собак, слегка напуганный, отрывистый. По обеим сторонам дороги насупились кусты. Хмурится небо, и первые тяжелые капли дождя грузно падают на землю.
Торопливо иду к себе – надо скорее лечь, заснуть: идет новый день, и в нем
Вчера, в три часа дня, губернатор проехал мимо Бориса. Борис говорит:
– Он очень быстро едет, но это не помешает. Мне видны ворота, и, как только они откроются, я уже буду наготове. Снаряд я принесу с собой. Только одно пока: я все приглядываюсь, куда положить его. Надо очень близко положить. Возле себя… При себе держать немыслимо, мне придется нагибаться. Словом, при себе нельзя. Правда? Надо возле себя. Вот еще два три дня, и я найду. Лучше всего завернуть в куртку. Но все рабочие кладут одежду в одно место, возле труб, а это далеко. Завтра я попробую положить свою одежду отдельно, так два-три дня сделаю, а уж потом никто не обратит внимания. Как только ворота откроются, я пойду к куртке, как будто за табаком – покурить. Так часто рабочие делают. Тогда останется одно: быстро отойти в сторону от работ, дойти до угла. Пока он доедет, я все это успею сделать.
Аким спрашивает:
– А если не успеешь?
– Я не брошу.
Голос у него меняется.
– Вы забыли, что рабочие вокруг. Не отойдя в сторону, немыслимо бросать. Если отойду, то только я один погибну, а иначе многие.
Сосредоточенно молчит Аким. Что же делать, если он не успеет? Напряженно всматриваюсь в лицо Бориса. Оно мне сегодня кажется другим, новым. Не могу от него оторваться. Милый, милый! Лежит на траве, в волосах сухая былинка. Вот поднялся, посмотрел вверх и снова лег. Зашевелились губы, что-то шепчет. Слышу его дыхание, биение сердца. Детьми мы всегда спали в одной комнате и нашим любимым занятием было прислушиваться, как бьются сердца. Мы их ласково называли «машиночками», но в то же время суеверно боялись их. Почему это все я вспомнил сейчас? Перестанешь биться? Машиночка?
Подкрадываются сумерки, где-то замирает гулкий удар колокола, словно потонул в деревьях. Сегодня воскресенье. Завтра утром Борис опять пойдет на работу, скинет куртку, будет оглядываться, куда ее положить. Погибнет…
Нагибаюсь к нему:
– Успеешь?
Он отвечает:
– Надо успеть.
Да, все надо: и успеть, и забыть детскую с двумя кроватками, и взять себя в руки.
Вскоре Борис уходит: он рано встает. Я и Аким спускаемся к дороге.
Прощаясь, Аким спрашивает меня:
– Как по-твоему, он успеет?
– Успеет.
Попрощался, но тотчас же возвращается обратно:
– По-моему, следовало бы…
Вдруг круто обрывает себя:
– Ничего, прощай.
Уходит, торопится и тонет в темноте.
Губернатор еще раз проехал мимо Бориса, но на следующий день коляска свернула влево. В это время я случайно выходил из гостиницы. Но все успел разглядеть. Теперь нет сомненья: если коляска поедет влево, она должна обогнуть угловое окно. От окна до заворота пять шагов. Я говорю Акиму:
– Как только угловая комната освободится, я ни на одну минуту не покину ее.
– А не будет ли подозрительно?
– Ничуть. Я захвораю.
Он молча поглаживает колено. Я спрашиваю:
– Тебе не нравится мое предложение? По-моему, наилучшее. Надежнее сразу засесть, чем следить временами. Я нездоров, из комнаты не выхожу – все просто и обыденно.
– Так-то так.
Нерешительно спрашивает:
– А я?
– Ведь третья улица не занята. Ты ее займешь.
Усмехается: