Салон-вагон
Шрифт:
Он обращается к нам:
– Как по-вашему, Борис похож на еврея?
– Очень мало, – отвечаю я.
Пока мы обо всем этом говорили, Эстер молчала, а теперь после моего ответа резко обращается ко мне:
– Ты рад этому?
Я вижу изумление Акима, вижу, как морщится Борис. «Опять за старое», – проносится мысль. Стараюсь спокойно глядеть Эстер в лицо, спокойно ответить:
– Конечно, рад, иначе Бориса не примут, ведь по паспорту он русский. Ты забыла?
– Я ничего не забыла.
Глаза Акима перебегают от меня к Эстер, недоумевая,
Я переехал в другую гостиницу. Пока я человек неопределенных занятий, но с деньгами. В гостинице я надеюсь понравиться всем, начиная с хозяина и кончая посыльным. Из угловой комнаты гостиницы видны площади и косяк губернаторского дома. Сбоку от него, в противоположной стороне, ведется работа по сооружению водопровода; но угловая комната занята приезжей помещицей. Со дня на день она должна уехать, так сказала мне хозяйка, когда я ей жаловался на неудобства моей комнаты. Надо запастись терпением и ждать.
Аким спрашивает:
– А нельзя ли ее как-нибудь выкурить? А поговорить с ней?
Помещица с утра до вечера пропадает по магазинам, возвращается с пакетами, с картонками и злится. Я пытался поговорить с ней, но ничего не вышло. Придется подождать. Так или иначе, но губернатор на наших глазах. Слева буду я, справа Борис. От площади расходятся три улицы. Боковые наши, надо занять еще третью.
Я говорю:
– Если мы займем все три улицы, мы победили. Дней шесть-семь достаточно, чтобы определить время его выездов. Тогда или Борис бросает, или я из окна гостиницы, или третий, – в зависимости от того, на какую улицу свернет коляска. Если есть известная регулярность, я ее установлю из окна или Борис на работе. Но как занять третью улицу? Я-то комнаты добьюсь, не сегодня завтра помещица уедет. Насчет Бориса будем надеяться. Но вот третья улица, как быть с ней?
Как всегда, Эстер молчит. Нагнулась над столом и теребит бахромки скатерти. Я стараюсь на нее не глядеть, но почему она молчит?
Я обращаюсь к Акиму:
– А ты что скажешь?
– Дай подумать.
Подхожу к окну. Кое-где загораются фонари, замирают последние детские голоса. Надо же найти выход, третья улица должна быть тоже нашей. Упорно ловлю ускользающую мысль, хочу сосредоточиться и не могу. Только что я думал об Эстер. Она как будто не с нами, а где-то далеко от нас. Зачем же она приехала?
– Ну, – тороплю я Акима, злясь на себя.
Он спокойно отвечает:
– А я уже решил, я встану с аппаратом.
Смеется:
– Фотограф я или нет? Как по-вашему?
Мне хочется подойти к Эстер, встряхнуть ее с силой, обнять, умоляя, не знаю, что сделать, но только пусть не молчит. Аким что-то спрашивает меня.
– Да-да, – отвечаю я.
Он удивленно глядит на меня. Я чувствую, что ответил невпопад, и торопливо говорю:
– Аким… милый… все хорошо будет.
В передней звонок. Пришел Борис.
В
– Мама, и нас сейчас позовут?
– Прошу вас, – говорит Эстер мне.
Я уступаю очередь даме, она благодарит меня. Ярко-красный бант и раскрасневшаяся, окончательно напуганная девочка исчезают за портьерой.
За стеной голос Акима:
– Пожалуйста, слегка поднимите голову. Вот так, вбок.
Щелкает затвор, задвигали стулом.
– Можно, – говорит Эстер.
– Подожди, я хочу с тобой наедине поговорить.
– О чем?
Она настораживается, я это чувствую, она все время настороже.
– Ты должна сама знать – о чем.
– Если бы я знала.
Вплотную подходит ко мне.
– Если бы я знала, если бы я могла охватить все то, что надвинулось на меня!
Я спрашиваю холодно:
– Ты с нами или не с нами?
Она горестно отвечает мне:
– Как ты ничего не хочешь понять.
Поникла вся, нагнулась над каким-то альбомом… Что я должен понять? Разве в Париже мы не поняли все? Разве и до Парижа мы не понимали, куда надо идти и что делать? Мы вышли на дорогу, и она должна быть пройдена. Мы знали, что предстоит нам, и должны докончить. Сегодня мы еще раз вместе, а завтра будем в разных углах города. Возможно, до последнего дня я не увижу Эстер, так пусть она сегодня ответит мне.
– Ты с нами или не с нами? С того дня как мы приехали сюда, ты ушла от нас, ты словно чужая. Что ты привезла с собой? Я тебя не видел три недели, а увидал другую. Что произошло за эти три недели? Вера исчезла? Сил нет? Но ведь мы только начинаем. Ответь мне раз. Пойми, какое положение создалось. Ты всегда в стороне. Но разве мы не вместе должны идти? Вот вспомни Париж. Вспомни все то, что мы отбросили, через что мы перешагнули. Тогда ты была с нами, а теперь ты отошла в сторону. Ты только погляди на Акима. И он это чувствует и он удивлен.
– Он не ты. Он может удивляться, но не ты.
Я резко отвечаю:
– Он или я – это одно и то же.
– Есть разница.
– Никакой.
Она, тихо поднимая глаз, говорит:
– Ты злой сегодня.
– Мне больно.
– А мне?
Плачет неслышно. Доносятся шаги Акима. Аким не должен: иду ему навстречу. Оглядываюсь – вздрагивают плечи Эстер… Она никогда не плакала при мне, это впервые. Еще раз оглядываюсь – как-то жалобно и беспомощно упала коса, скользнула вдоль простенького платья и свернулась. И внезапно непонятная тревога и предчувствие чего-то темного, надвигающегося на нас, охватывают меня, но так отчетливо, так живо, что я могу ощутить их. Я почти бегом направляюсь к Акиму, словно возле него хочу убедиться в другом – существенном, нашем.